Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
Артюха еще больше засуетился, подхватил свою папку. А через день рассыльный из сельсовета принес Маргарите Васильевне на квартиру новую настольную лампу-молнию с голубым фарфоровым абажуром, стопку чистой бумаги. Сказал еще, зашла бы сама к председателю: талон там есть для нее на валенки. Секретарь наказывал передать. И чтобы сегодня же, — талон-то один.
…Улеглись мартовские метели, день прибавился, а возле школы две горы бревен выросли. И опять Николай Иванович с Романом в город уехали: стародавний спор с Константиновкой на суде решали. Это еще году в 1918-м, когда земли помещика Ландсберга делили, лучшие
На суде решено было половину поймы вернуть каменнобродцам, — старики при встрече с учителем в пояс кланялись, а Андрон сказал при Володьке два слова:
— Башковитый мужик.
Зачастил Володька вечерами в школу. Вроде к Валерке, книжки посмотреть интересные, а сам к Николаю Ивановичу тянется, глаз с него не спускает. Верочка войдет в комнату — потупится Володька, замолчит. Если попросит помочь в чем-нибудь брата, дров наколоть или воды принести ведерко, — Володька первым с места срывался: рад всю поленницу на лучину перещепать.
Дни стали длиннее, теплее, с крыш сосульки повисли. В классе не усидеть, когда солнышко от окна не отходит, а тут задачки с дробями. И кто их только придумал! Николай Иванович не давал послабления, будто и нет на дворе торопливой капели, не жмурятся в полдень коты на пригретых завалинках, не стоит за школой снежная баба с метлой и дырявым ведерком на голове.
По утрам — заморозки, снег затвердел на огородах, большого мужика выдерживает. Небо чистое-чистое, с лазоревой далью. И лес не такой, как был. Кажется, он придвинулся ближе, тянется голыми сучьями к свету, а у церковных берез тучами воробьи собираются. Облепят тонкие ветви, один перед другим петушатся, и каждый собой не нахвалится, — выжил!
Володька сидел на одной парте с Екимкой, Федька озерный в соседнем ряду, Валерка у самой стенки. Перед партами — стол и доска, а за ней снова парты, лицом в эту сторону. Там другой класс. Николай Иванович напишет на доске задачу, укажет странички, откуда в тетрадь переписывать надо или выучить наизусть, перейдет на ту сторону — к первоклассникам. А на сцене, боком ко всем, еще несколько парт. Это третий класс. С ним Верочка занимается.
Шуму особого не было, только со всех сторон «жу- жу-жу», «жу-жу-жу», как в улье-дуплянке, если жарким июльским полднем ухо к нему приложить. Зато на переменах — пыль коромыслом в коридоре.
Володька давно уже приноровился, как узнавать время. Часов в классе нет, а за две-три минуты до перемены он складывает тетрадки, затыкает деревянной пробкой пузырек с чернилами. Иногда поднимает руку.
— Чего тебе? — спросит Николай Иванович.
— Звонок должен быть.
Учитель достает часы из кармашка, пожимает плечами: верно! Потом уж как-то разгадал Николай Иванович Володькину хитрость: по краю парты ножом зарубки сделаны были: солнечный луч из окна дотянется к первой из них — конец уроку, ко второй — снова перемена.
Проталины появились дороги стали горбатыми. На Метелихе с каждым днем всё меньше и меньше оставалось снега, бурая прошлогодняя трава, словно конская шерсть на скребнице, сбилась валками, в промоинах прилегла, приглаженная талыми водами. Внизу, у церковной ограды, пробивались под снегом ручьи. Они сбегали с Метелихи и здесь вгрызались в метровую толщу унавоженного у коновязи льда, пропадали с глаз.
Деревня глухо бурлила. Так набухает весенними днями Каменка. Смотришь иной раз с высокого берега вниз и ничего особенного не видишь: лед еще крепок, по дороге ездят, сено, дрова везут, а вон и почтовая пара вымахнула с изволока, тренькнула колокольцами и тут же нырнула в лес. Но стоит спуститься ниже, и картина меняется: местами лед отъело от берегов, да и сам-то он не такой, каким был неделю тому назад, — помутнел, сделался ноздреватым.
И на озере внешняя белизна также обманчива. Копни той же палкой — под настовой коркой крупа, как льняное семя текучая, а еще пониже — вода. Прислушайся повнимательнее: под спрессованной толщей снега в овражках журчат ручьи. Невидимые, точат они ледяной панцирь, грызут, а из-под низу напирает сама река, расправляет плечи. Минет день-другой — смотришь, Каменка посинела, вздулась, а ночью — раздирающий пушечный выстрел, и мечется по окрестным лесам громовое раскатистое эхо, вспугнутое после длительной зимней спячки. И пошло чертоломить внизу, понесло, вспенилось, закружило…
Когда раскулачили мельника, деревня ахнула и затаилась: мало кто ждал такого. Думали — просто стращает учитель. Теперь очередь подошла к лавочнику, — озерные скопом навалились. Вызвал учитель из города ревизора, и, как ни хитрил Кузьма, как ни изворачивался, всё описали! Ревизор припечатал дверь сургучом, ушел в сельсовет. За ним увели и Кузьму под конвоем.
Володька вместе с Екимкой видели всё это, примчались в школу, чтобы рассказать Николаю Ивановичу, а у того гости: татары из Кизган-Таша. На столе, как водится, самовар, стаканы на блюдцах вверх дном перевернуты. Значит, гости довольны, теперь разговор ведут. Самовар уже не шипит, пустой.
Татар за столом четверо, одного из них Володька узнал: тот самый, что у мельника батраком был. Звали его Хурмат.
— Вот ты сказал: русский татарину — старший брат, — пригнув лобастую голову и посматривая на учителя, говорил Хурмат, — ты хорошо сказал. Старший брат — первый после отца. Так или нет?
Николай Иванович кивком соглашался.
— Ты сказал: почему наши деревня шумит, галдит, — в колхоз никто нету. Так ты сказал? — наваливаясь грудью на стол, продолжал татарин. — Ты — старший брат, сам наперед сделай!
— Оставайтесь до вечера, — ответил учитель, — у нас сегодня как раз собрание. А вот у меня в кармане три заявления.
— Три — это мало. Надо двадцать три! — не сдавался Хурмат. — Три у нас тоже есть.
Оконфузился Николай Иванович перед татарами на этом собрании. Как и раньше, молчали мужики, сутулились. Екимкин отец поднялся было, поддернул штаны, только успел сказать, что и у него заявление написано, подскочила к нему жена. Платок у нее с головы свалился, шея жилистая оголена. Молча схватила Екима за бороду и выволокла за дверь.