Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
— Сколько слова осталось?
— Четыре строчки. Я ведь теперь эту нашу барышню в запасе держу. Для проверки. Как в тот раз договорились, нашел я в городе аптекаря. А чтобы и он ни о чем не догадывался, слова-то ему из разных строчек подсовываю. Теперь-то уж скоро.
— Раньше ты про лесничего говорил?
— Про Вахромеева? Что ты! — Артюха отмахнулся испуганно. — Аж затрясло всего, и глаза дикими сделались. Еле выпутался потом. Теперь, как завижу его в городе, за три квартала обхожу. Этот похлеще Евстафия Гордеевича.
Чтобы и у Гарифуллы не возникло
Строки эти написаны были в три этажа. Самая верхняя — точная копия того, что значилось на восковке Ландсберга, и читалась справа налево по-татарски. Ниже под каждым крючком и закорючкой арабского текста были проставлены русские буквы. И уже в третьей строке слова шли как положено — слева направо. Вот их-то — по одному, по два — и переводил Артюхе в Бельске ничего не подозревавший аптекарь.
— Теперь паспорт надо, — проговорил татарин, когда Артюха кончил читать перевод.
— Это для нас проще простого, Гарифулла Сайфутдинович! — заверил его Артюха. — Насчет паспорта ты не беспокойся. И в мыслях того не держи. Знай, с кем дело имеешь. Главное — нам сундучок добыть. Сундучок, говорю… Паспорт — это раз плюнуть.
— Ярый-инде. Сав бул [1] . — Гарифулла отступил на шаг в сторону.
— И тебе то же самое. Ну, до свиданьица. Через недельку-другую дам знать. Всё будет в порядке, не сомневайся.
1
Ладно. Будь здоров. (татар.).
Ехал по лесу Артюха опустив вожжи. Колеса брички поочередно ныряли в глубокие колдобины, зарывались по ступицу в жидкую грязь, тарахтели по корневищам. Седока бросало то вправо, то влево, но он не замечал этого. Перед глазами — сундук, николаевские червонцы. Сколько их там?.. Четыре строчки осталось. А что если взять да и показать этой библиотекарше, не мытарить себя. Посулить ей шубенку к зиме, муки полмешка просеянной, чаю, сахару на полгода. А можно и с ней махнуть… до той же Уфы. Деньга-то, она всё покупает. Ищи потом ветра в поле!
Четыре строчки… А план — у татарина. Там еще стрелки какие-то нарисованы, в кружочках у каждой цифры проставлены. Без плана всё это впустую может обернуться. Ладно уж, черт с ним, с Гарифуллой. Придется делить на двоих. Разыскать всё, разметить, загодя остальное обмозговать, документы выправить. Подождать до осени, потемней да подождливее ночку выбрать. Пару лошадок добрых… Гони потом наметом до самой станции, на сто верст на дороге ни одной собаки не попадется. И с этим Евстафием Гордеевичем, с господином штабс-капитаном Ползутиным, кончать надо лавочку. К добру-то оно не приведет.
Глава пятая
Летом Володька работал в колхозе вместе со взрослыми. Сады и огороды как-то
К осени школу срубили, из Бельска привез Николай Иванович новую вывеску. На толстом зеркальном стекле было написано: «Школа колхозной молодежи». Володька сам прибивал на дверях дощечки: «Кабинет физики», «Кабинет химии», на носках потом проходил возле этих классов.
В кабинетах Николай Иванович чудеса показывал: добывал электричество, опыты разные проводил, а один раз сами собой загорелись у него восковые свечи. В клубе потом перед началом постановки Верочка этот же опыт проделала и еще показала, как обновление икон получается.
Мужики качали головами, бабы моргали испуганно, а в церковь всё равно толпами шли.
С Верхней улицы по-прежнему в колхоз не записывались, а слухов вздорных хоть отбавляй. Опять появились старцы блаженные. От избы к избе пробираются с клюшками, всякий вздор плетут. Одного такого проповедника Верочка в сельсовет доставила. Кулаком беглым оказался, сбежал оттуда же, где мельник и Кузьма Черный находились.
После случая с «божьим странником» озлились старухи на Верочку. Затаила недоброе на дочку Николая Ивановича и Улита: накануне престольного праздника ночью нагрянули к Улите в избенку комсомольцы, аппарат самогонный разломали.
Жадно хватался Володька за всё новое, а как на уроке физики про машины разные да электричество услыхал, словно помешался на книжках. Как зима миновала, и не заметил. Не узнать стало парня, и Николай Иванович не раз сам говаривал:
— Закончишь семь классов, помогу тебе в городе получить среднее образование.
По-другому смотрела на Володьку и Верочка.
Когда Кузьму-лавочника раскулачили, Фильку — сына его — в деревне оставили. Сам Николай Иванович настоял, чтобы Фильку не трогать: сын за отца не ответчик.
Непонятно было Володьке, чего это Николай Иванович за Фильку хлопочет. Парню в это время лет восемнадцать было, такому бы только работать, а он так, всё дурака валяет. Зиму возчиком в кооперативе пробыл, летом на вышке пожарной сидел. Не чист на руку Филька. Пьет да девчат обижает. Не любили его за это в деревне, а Николай Иванович свое: «Перевоспитается в коллективе».
На гулянье как-то подошел Володька к парням холостым, а там в кругу Филька пьяный куражится:
— От меня ни одна не уйдет, да на своих-то, деревенских, смотреть интересу мало. Одно слово — необразованные. С городской бы вот посумерничать. Маргарита для меня старовата. Эта одна остается — Верка. Потому и в кружок записался — просвещаюсь на предмет культуры. А как же! А учитель-то — в партию, говорит, пиши заявление. Пинжак, говорит, кожаный, сто рублей и револьверт получишь. Это уж обязательно. У них, коммунистов-то, у всех револьверты! Да и она, Верка-то, льнет. Ладно, обожди, думаю, дай срок, утешу…