Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
Дрогнули у Кормилавны руки.
— Рехнулся ты, старый! Да это чтобы кто-нибудь от Петрухи? И на порог не пущу! Коли хочешь знать, так я никому из них и не кланяюсь!
— Ну и не кланяйся, эка важность! Тоже мне губернаторша выискалась. А ежели Егорка?
Ахнула Кормилавна, курицей-наседкой по избе закружилась, схватила из-под лавки Андрюшку, прижала к себе что есть силы:
— Сохрани, господи, и помилуй! Не отдам!!
— Дура! Кто говорит про это? — И опять помрачнел Андрон; видно, и сам опасался того же.
Сумерки наползли на деревню. Тут и Егор в
— Здравствуйте, Андрон Савельевич!
— Здорово, коли не шутишь… Воротами ты не сшибся?
— Дядя Андрон!..
— Ну?!
— Вы на меня не кричите… За старое виноват, да только не перед вами, — сдерживая себя, тихо, но очень отчетливо проговорил Егор. — Если бы не ваше обращение с дочерью, если бы… — и не сдержался. — Я пришел как отец. Письмо у меня, документы…
— Што?! — Андрон поднялся на ступеньке, сжал кулаки. Про письмо не дал договорить Егору. — Каки таки документы? Под плетнем опоганил девку и справки на это имеет!
Понял Егор: не с того начал. Долго готовился к этой встрече, а слово ненужное сорвалось. Хотел что- то еще сказать, но Андрон разъярился, вздыбился:
— Я тебе покажу письмо! Отхожу вот оглоблей! За старое он виноват! Да ты и наперед передо мной виноватым будешь, до гробовой доски! Чего сразу-то не пришел?! Нашкодил — и в подворотню! Через полтора года одумался?
— Дядя Андрон…
— Молчи! Ишь ты, слов каких нахватался: «Если бы не ваше обращение!» Не попался ты мне зимой под горячую руку, я бы тебе обратился! Вон со двора! И на кладбище не слоняйся, не мути душу! Понял?!
Повернулся Андрон, со всего маху пнул попавшееся на глаза ведерко дубовое.
В Константиновке колхоз развалился. Всё поначалу шло ладно: работали дружно, тягло содержали в порядке, по весне отсеялись первыми. И ни с того ни с сего распалась артель. Перед тем как рожь налилась, слег председатель колхоза. Увезли его в больницу.
Кто-то ждал этого случая или так уж — одно к другому. Через день, не больше, как не стало председателя, собрались мужики возле артельной конюшни, без слов разобрали своих лошадей, запрягли — и разъехались каждый к своему дому. До свету в поле выехали, а когда из города прискакал секретарь районного комитета Мартынов, рожь была уже в бабках и межи по-старому пропаханы. Зачинщиков не нашли.
Из Константиновки секретарь заехал в Каменный Брод и как раз застал всю ячейку в сборе. И комсомольцы тут же сидели.
У Мартынова лицо будто пеплом присыпано. Спросил одним словом:
— Как?
— Завтра жать начинаем, — ответил Роман. — Только что разговор об этом вели.
— Настроения какие?
— Особых вроде и нет, — поразмыслив, ответил Роман.
— В Константиновке тоже так говорили.
Посоветовались еще. Николай Иванович проводил Мартынова до Провальных ям. Лес погружался в сумерки, когда повернул обратно. Шел не спеша, заложив руки за спину.
Не доходя с полверсты до Ермилова хутора, Николай Иванович повернул на лесную тропу, начал спускаться к озеру. Внизу, меж деревьев, ночь разлила молочные реки тумана. Шагов совершенно не слышно, под ногами
В одном месте учитель поскользнулся, чертыхнулся вполголоса, и тотчас же справа от него в кустах по- разбойному ухнул филин. На тропе впереди шевельнулось что-то темное и большое, захрустел валежник под тяжелым шагом.
Николай Иванович остановился, сжал в кармане холодную рукоять нагана. Замер и тот, невидимый в темноте. Какая-то ночная птица вынырнула из лесной чащи, бесшумно опустилась на сук над самой тропой. Учитель переступил с ноги на ногу, птица испуганно пискнула, шарахнулась прочь. И снова шорох в кустах. Теперь хорошо слышно — человек уходит к оврагу, а справа, сзади, в ту же сторону крадется второй.
«А ведь так и до беды недолго, — подумал Николай Иванович. — Филин?.. Не филин это».
Ночь молчала вокруг. Учитель шел берегом озера и не мог уже видеть того, как минут через пять на той же тропе сошлись трое.
— Ты дурь эту брось! — шипел по-гусиному один из них, обращаясь к сутулому, кривоногому парню. — Тут теперь по-другому надо.
Парень сопел недовольно. Третий молчал.
— Место у вас надежное, — минуту спустя продолжал тот же приглушенный голос, — сидите, пока документы выправлю. А может, и иначе всё обернется, как в Константиновке. Тут надо с умом…
Кроме Карпа Даниловича, никому ни слова не говорил Николай Иванович о том, что слышал в лесу за Метелихой шаги за собой; комсомольцев предупредил, зорче присматривали бы за артельным добром. На скотном дворе, на мельнице и у трактора в ночное время патрули назначены были.
Володька сам напросился мельницу охранять. И вот шел он в сумерках к мельнице, а идти по лесу надо мимо Черных камней, — тропка там болотину огибает. А дальше немного — полянка, метров с полсотни, на одном краю ее четыре саженных камня торчком из земли выпирают. Перед ними — засохшая пихта с наполовину голым стволом. Место тоже недоброе, как и омут у Красного яра.
Давно еще, до приезда в село Николая Ивановича, довелось как-то Володьке вместе с матерью проходить по этой тропе. И тоже вечером. У поляны мать трижды перекрестилась торопливо, с опаской поглядывая на высоченные камни, ухватила Володьку за руку и до самой деревни не отпускала. Так и не узнал он в тот раз, чего это испугалась мать, и дома она ничего ему не сказала.
Теперь-то Володька всё знает. Здесь, на этой поляне, колчаковцы расстреляли двух партизан — младшего брата Карпа Даниловича Фрола и татарина — рыбака из Тозлара. Тело Фрола потом перенесено было на свое, деревенское кладбище, а татарин там остался, под пихтой. Невысокий холмик могилы за время, прошедшее с того страшного 1919 года, сравнялся с землей. Из Тозлара никто сюда так и не приходил, — может, там никого из родных убитого и не осталось.
«Да, жил человек, погиб за советскую власть, и все про него забыли, — замедляя шаги, подумал Володька. — А ведь это неправильно. Памятник надо на этом месте поставить. Татарин ли, русский — не всё ли равно? Надо Николаю Ивановичу сказать об этом».