ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы
Шрифт:
К описываемому времени относятся еще два общественно-политических мероприятия, о которых я считаю необходимым сказать именно здесь несколько слов. Речь идет о раскопках развалин «архитектурного ансамбля» НКВД в Полоцке и о раскопках братских могил прибалтийских народностей около города Улы.
О раскопках развалин комбината НКВД, разрушенного авиабомбами и пожаром еще в 1941 году, неоднократно ходатайствовали перед горуправой многие жители города. Эти раскопки позволили наконец открыть для всеобщего обозрения много «чудес» коммунистического правосудия, как-то: бассейн для холодной воды, при помощи которого при длительных допросах заключенного по нескольку раз подряд то топили, то опять откачивали; камеры, в которых «поджаривали» или наоборот — подмораживали людей, желая их заставить отдать спрятанное золото; «операционную», где над людьми с целью пытки производились разные «хирургические» операции и многое-многое другое. Лица, оставшиеся в живых после допросов и проживавшие при немцах в Полоцке, рассказывали, что все эти «операции» и «чудеса» производились под наблюдением и руководством молоденькой женщины — врача, исчезнувшей из города в первые же дни после прихода немцев.
В засыпанных подвалах здания были откопаны склады одежды расстрелянных. Одежду эту разложили для обозрения на огромном дворе бывшей территории [отдела] НКВД, и какие же душераздирающие сцены происходили здесь! В первый же день на место раскопок сбежался весь город. Жены опознавали одежду мужей, дети — родителей, родители — детей. Самым страшным из всех был, кажется, момент, когда пожилая женщина, смотревшая на все с безразличным любопытством, вдруг увидела окровавленное платье
Братские могилы около Улы были указаны немцам местными крестьянами. История этих могил следующая. Летом 1941 года большевики гнали этапом из Прибалтики колонну арестованных приблизительно в 3 тыс. человек. Это был цвет интеллигенции Эстонии, Латвии и Литвы: врачи, адвокаты, профессора, журналисты и т. п. По большей части, все люди средних лет, пожилые или даже старые. Известия о начале войны и стремительном немецком наступлении застали колонну на этапе. Согласно предписанию свыше, все три тысячи были сейчас же перебиты конвоем прямо на походе — в них стреляли, забрасывали их ручными гранатами, кололи штыками [116] . Несколько человек из местного населения, проявивших слишком большое любопытство к происходящему, были тоже убиты конвоем и похоронены вместе с балтийской интеллигенцией. Время трагедии, способ убийства, социальная и национальная принадлежность не вызывали никаких сомнений. Раскопки целиком подтвердили рассказы местных крестьян. При всех убитых сохранились в малоповрежденном виде их документы.
116
На 20 июня 1941 в подчинении НКВД находились 484 тюрьмы на 210 тыс. лимитных мест, в которых тем не менее содержались 317183 заключенных, из которых 159212 человек (50 %) были уже осуждены. Возглавлял Тюремное управление НКВД капитан госбезопасности М. И. Никольский. Автор-составитель сборника первоначально нашел лишь два документа, которые косвенно могут быть связаны с фактами массовых расстрелов заключенных на этапах эвакуации летом 1941. Во-первых, это директива НКГБ СССР № 136/6171 от 24 июня 1941 «О задачах органов госбезопасности прифронтовых областей», которая была подписана наркомом госбезопасности СССР комиссаром госбезопасности III ранга В. Н. Меркуловым. Меркулов предложил территориальным органам НКГБ форсировать эвакуацию арестованных и заключенных, в первую очередь, из угрожаемых районов. Во-вторых, это циркуляр НКВД СССР № 30/6549/02 от 28 июня 1941 «Об эвакуации лагерей НКВД», подписанный заместителем наркома внутренних дел комиссаром госбезопасности III ранга В. В. Чернышовым. Чернышов в циркуляре предлагал при эвакуации заключенных излишне не занимать железные дороги или водный транспорт. По официальным данным, в 1941 были эвакуированы 141 527 заключенных. К сожалению, нам неизвестно, сколько заключенных содержалось в тюрьмах именно западных областей СССР по состоянию на 23 июня 1941, тем более неизвестно, сколько оказалось арестовано и заключено в тюрьмы до эвакуации (23–25 июня) в связи с началом войны.
Проблема получила некоторое освещение благодаря ценным публикациям сотрудника ГА РФ А. И. Кокурина, установившего факты массовых расстрелов заключенных еще на рубеже 1980–1990 в результате подготовки ответов по запросам территориальных органов госбезопасности СССР. Специалист по истории ГУЛАГа В. А. Козлов, анализируя настроения среди заключенных в связи с началом войны между Германией и Советским Союзом, считает необходимым отметить: «Оперативная обстановка в лагерях кардинально изменилась, возникли условия для распространения активных форм организованного сопротивления и борьбы. У заключенных, особенно осужденных за контрреволюционные преступления, появилась вполне понятная боязнь, что неудачи первого периода войны и быстрое наступление немцев могут спровоцировать власть на акции массового уничтожения в лагерях, оказавшихся в непосредственной близости от районов боевых действий. Потенциально этот страх мог стать важным фактором сплочения и консолидации перед лицом смертельной угрозы. В лагерях широко распространились слухи об уже имевших место массовых акциях, о некоем секретном приказе НКВД — уничтожать заключенных в случае приближения немцев. Слухи были основаны как на подлинных фактах расстрелов заключенных — и политических, и уголовных, — так и на долетевших до зеков разговорах охранников о неких секретных совещаниях оперативного состава того или иного лагеря. На этих совещаниях якобы зачитывался какой-то секретный приказ НКВД о превентивных расстрелах. Среди приказов НКВД, хранящихся в ГА РФ, нам не удалось обнаружить ни самого приказа, ни ссылок на него. Но независимо от того, был приказ или его не было, слухи об угрозе, поверить в которую заставлял весь предыдущий тюремно-лагерный опыт зеков, составили один из ключевых компонентов новой социально-психологической реальности, коллективной мобилизации и самоорганизации».
Свидетельства выживших жертв политических репрессий (например, подполковника польской армии Я. Првдица-Шляского, отправленного на этап с другими узниками минской тюрьмы 24 июня 1941) подтверждают факты массовых расстрелов заключенных при поспешной эвакуации летом 1941. Из опубликованных документов следует, что по состоянию на 4 июля 1941 советскими органами госбезопасности были расстреляны («убыли по 1-й категории») заключенные [в огромном большинстве политические]: 2464 — в тюрьмах Львовской обл. (закопаны во дворе тюрем, в Злочсве — в саду), 1101 — в тюрьмах Дрогобычской обл. (Самбор, Стрий; при этом 27 июня 1941 надзиратель тюрьмы в Самборе Либман застрелился), 1000 — в тюрьмах Станиславской области (Станислав, Коломия, Печенежино; закопаны в районе тюрьмы Станислава), в Тарнопольской обл.: 500 человек — в Тарнополе (закопаны в ямах близ тюрьмы), 174— в Бсрежанах (закопаны в крепости), в Ровснской области: 230 — в Дубно, в Волынской обл.: 195 — в Ковеле, 36 — во Владимиро-Волынскс, в Черновицкой обл. — расстреляли всех осужденных к ВМН [число не установлено], в Житомирской обл. — 47 человек в Житомире, в Киевской обл. — 113 человек и т. д. По Белоруссии известны отрывочные данные. В Ошмянах при бомбежке населенного пункта расстреляли около 30 заключенных, обвиняемых по 58-й ст. На этапе эвакуации из Глубокого начальник тюрьмы Присмышев организовал расстрел 600 человек и т. д. Интересно, что в Новогрудкс 23 июня 1941 толпа местных жителей напала на эшелон, где содержались предназначенные к эвакуации заключенные из местной тюрьмы и освободила их. Перечисленные факты заставляют признать публикуемое свидетельство сотрудника Полоцкого городского самоуправления вполне реалистичным.
Весна и лето 1943 года начались для нас очень неудачно. Неудачи вообще стали как бы знамением этого времени. Сначала «после непродолжительной, но тяжкой болезни» скончался семидесяти семи лет от роду о. Иоанн, духовный руководитель и вдохновитель нашей группы. Он захворал классической смертной болезнью старости, крупозным воспалением легких, и, желая обязательно умереть на посту, продолжал служить в церкви с температурой в 40 градусов. Через сутки или несколько больше после того, как он лег, его не стало.
На похороны о. Иоанна из деревни и города собралась масса народа, что не только большой собор, но и весь монастырский двор не могли вместить всех. Это было всеобщее горе православного и национально настроенного Полоцка: тысячи людей заливались слезами, подхватывая проникновенные погребальные песнопения. Похоронили старенького священника около алтаря большого монастырского собора, только что отремонтированного его же собственными трудами и заботами.
Второй по значению для нас тяжелый удар последовал вскоре вслед за первым: нашего друга-полковника, фельдкоменданта, отозвали в Берлин. Пришло, очевидно, время рассчитаться ему за свою отсталость от национал-социалистического века. Ортскомендант был заменен еще раньше того, но это для нас не было сколько-нибудь существенно.
Приближающийся фронт делал жизнь также все менее и менее уютной. Слабые стекла в окнах, дверцы буфетов и посуда на столе круглые сутки позвякивали от отдаленной артиллерийской стрельбы. А стрельба не смолкала ни днем, ни ночью. Воздушные бомбардировки города повторялись все чаще и чаще и наконец стали почти ежедневными. В ночь с 31 мая на 1 июня 1943 г. город подвергся почему-то особенно сильной, прямо чудовищной, бомбардировке советской авиации. Все этого давно ждали, ибо сведения о беспощадных бомбардировках с воздуха Смоленска, Витебска и Минска уже дошли до Полоцка. Ясно было, что очередь за нами. Так и случилось.
На маленький, уже и так очень сильно разрушенный пожарами городок в одну ночь было сброшено свыше 1200 бомб крупного и самого крупного калибра. Сохранившаяся лучше других задвинская часть Полоцка горела, как куча сухих веток. Масса ни в чем не повинных русских людей опять осталась без крова и имущества [117] . Многие огороды пришлось после бомбежки перекапывать и сажать заново. Однако, как это ни странно может на первый взгляд показаться, человеческих жертв было относительно мало — 73 человека из числа гражданского населения и 5 или 6 немцев. К этому времени мы были уже достаточно хорошо натренированы быстро скрываться в убежища или покидать город при первых звуках воздушной тревоги.
117
Cр. с записями из ялтинского дневника 3. А. Хабаровой:
«1 февраля 1942 <…>
Опять бомбят. Сегодня пошли опять в санаторий. На минуту задержались у нашего парадного. Впереди метров за 50 шли два немца. Вдруг налетел самолет. Мы кинулись в сторону в городской сад. Немцев уже не было, была воронка и обрывки шинелей. А ведь это были бы мы с мамой. И кинотеатр “Арс” тоже в развалинах. Почему наши самолеты так бомбят? Ведь гибнут здания и русские. Два немца впервые.<.. >
1 мая 1942
Нас стали бомбить ежедневно.
У нас интересная кошка. Она чувствует, что будет бомбежка, и ведет котят под лестницу на 1-й этаж.
Мы теперь чаще живем под лестницей, а не на 2-м этаже.
Я все так же хожу к технику и на базар. Меняю масло и рыбу на пшеницу или на хлеб. Румыны на базаре меняют все что можно, даже вино.
Вчера шла по Набережной домой, сзади шла девочка. Вдруг на бреющем налетел наш самолет. Я видела его лицо. Он сбросил бомбу. У “Интуриста” стояли хорваты. Они закричали: “Ложись”. Все произошло мгновенно: выскочил хорват, дал мне подножку, я упала. Бомба взорвалась у городского сада. Девочку убило осколком. Хорват отвел меня домой. Меня трясло.
Немцы громят Севастополь, а наши “соколы” Ялту».
Деморализующее действие Сталинградского поражения, приближающегося фронта и бомбежек с воздуха явно сказывалось не только на русских, но и на немцах. У гордых и самовлюбленных завоевателей появилась нотка замешательства и тревоги. Население стремилось покинуть город; особенно сильна была тяга в Западную Белоруссию и прибалтийские страны.
Как раз в этот момент свалилось новое величайшее бедствие — принудительная вербовка на работу в Германию. По сравнению со многими другими областями оккупированной территории, до Полоцка это мероприятие докатилось удивительно поздно [118] . И протекало оно беспорядочно, вяло и, я бы сказал, с немецкой точки зрения, весьма неудовлетворительно. Никаких вопиющих безобразий в самой технике проведения этого гнусного дела у нас не было: людей не хватали на улице или в общественных местах, не забирали «в чем есть», как это, говорят, имело место в Киеве и других городах с немецким гражданским управлением. Даже наоборот — внешне все происходило довольно прилично, как бы законным путем: заранее развешенные объявления, расписание явки на сборные пункты, митинг перед отъездом и т. п. Но были допущены многие вопиющие несправедливости, если в таком деле вообще можно говорить о какой-либо справедливости.
118
Действительно, уже по состоянию на 27 февраля 1942 общее число завербованных и отправленных на работы в рейх (за январь-февраль 1942) гражданских лиц с оккупированных территорий на Востоке (в первую очередь, из районов Харькова и Сталино) составило 39292 человека, при этом подавляющее большинство еще ехали с энтузиазмом и добровольно. Гауляйтер Тюрингии Ф. Заукель, назначенный фюрером 21 марта 1942 на должность генерального уполномоченного по трудоиспользованию, развил интенсивную деятельность по вывозу остарбайтеров. К июню 1943, когда принудительный набор на работы достиг Полоцка, в рейхе уже трудились почти 2 млн. советских граждан.
Так, например, родственников полиции и «секретных» осведомителей Гестапо (в провинциальном городке это отнюдь не секрет) не брали; немецких любовниц и добровольных проституток — тоже. За цинично таксированную взятку в 20 рублей золотом немецкий военный врач высокого ранга освобождал «по болезни» вообще кого угодно. Этим многие, конечно, сейчас же воспользовались. Молодежь из дальних деревень по дорогам следования в город на вербовочный пункт перенимали партизаны. Зуев, в районе влияния которого партизаны были бессильны, сам отказался наотрез отпускать кого-либо из молодежи на работу в Германию, во-первых, потому что тогда «будет некому драться с партизанами», во-вторых, потому что его деревни «нисколько не хуже полиции». Немцам было очень трудно со всеми справляться. Мало рабочей силы получили они из Полоцка и Полоцкого района летом 1943 года в порядке мобилизации, много меньше, чем уехало летом 1942 года добровольно.
Толку для немцев из мобилизации не вышло почти никакого, а шум, неприятности и политические осложнения получились большие [119] . Недаром мы так настойчиво пытались отговорить нового фельдкоменданта отказаться в виде исключения вообще от всякой вербовки в Полоцком районе.
На этот же несчастный период лета 1943 года приходится новая, весьма странная немецкая попытка белорусизации города Полоцка. После «артиллерийской подготовки», выражавшейся в неоднократном вызове ряда общественных деятелей города в Гестапо на предмет внушения им идей белорусского (читай — антирусского) национализма, в Полоцк прибыли из Минска агитаторы, представители якобы недавно образованного белорусского правительства (Рады) [120] . Эти последние держались до последней степени глупо и бестактно. Большинство населения не понимало их нарочитого, искусственного, псевдо-белорусского языка, каким никто и никогда не говорил в Полоцке. А они сами делали вид, что не понимают по-русски. Получилось Бог знает что. Ни один деловой разговор, ни одна запроектированная немцами встреча при таких условиях не могла фактически состояться. На «белорусский» митинг, неоднократно объявлявшийся посредством разъездного громкоговорителя немецкой пропаганды, никто не пришел. Во время официального визита в горуправу минских гостей с их провинциальным шовинизмом подняли на смех и уличили в полном незнании истории края. На этом белорусизация у нас и закончилась. Люди уехали обратно в Минск, если действительно приезжали из Минска, а не из Берлина.
119
Специалист по истории использования в рейхе принудительного труда советских граждан московский исследователь и литератор П. М. Полян подчеркивает применительно уже к ситуации 1942: «Постепенно, как и предсказывали эксперты Абвера, практически повсеместно зарождалось и ширилось партизанское движение — и вербовка [на работы] была тому одной из главных причин».
120
По-видимому, «Рады мужей доверия» при генеральном комиссаре Белоруссии В. Кубе.