Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
Слуга по имени Бернд, пряча папироску в уголке рта, выпрямлял молотком дверную петлю, странно изогнутую, будто сломанную пополам. Горячий воздух сарая обжёг моё замёрзшее лицо, и оно тут же заныло от холода. Маленькую войну противоречивых ощущений на щеках я прекратил, потерев лицо ладонями. Шмыгнув носом, я подошёл ближе.
— Зря суётесь, барчонок, — бросил он мне через плечо грудным, низким голосом.
— И почему же зря? — спросил я, снимая шапку и тут же отряхивая с неё налипший снег.
— Испачкаетесь, мать ругать будет, — хмыкнул он, не отрываясь от работы.
Я подошёл ближе, аккуратно выглядывая из-за его мощного туловища, закрывавшего обзор на печку. Начало щипать бедра и кожу на руках, и я понял, что начинаю
— Она ругает не за испачканную одежду, а за то, что мы вообще появились в её жизни, — я приглушил голос, будто отвечая самому себе, но рабочий все же услышал, и я пожалел о том, что приоткрыл ему завесу тайны, знать которую ему вовсе необязательно.
— А отец? — он положил молот на чурбак и повернулся ко мне, в его глазах читалось не праздное любопытство.
Я вспомнил Альберта Кесслера, извечно отсутствующего в нашей жизни и появляющегося лишь в те моменты, когда кто-то из нас совершал нечто, выводящее из себя госпожу Кесслер. Он не был суров или жесток, но, казалось, дети не играли в его жизни никакой роли.
— Я хочу, чтобы ты научил меня, как обращаться с железом и деревом, а ещё хочу, чтобы ты научил меня физическому труду, — я не захотел отвечать на его вопрос о господине Кесслере.
— Зачем вам это? Вы же можете нанимать таких, как я, — удивлённо спросил Бернд.
— Пётр Первый, российский император, имел целое царство подданных, однако не брезговал со слугами строить корабли, — парировал я, чувствуя, как во мне закипает упрямство.
Бернд не пытался казаться тем, кем не являлся. Будучи рабочим, он знал своё место, уважал свой труд и труд других и требовал этого от всех. Поэтому его речь всегда была пропитана лёгкой надменностью. Он был прямолинейным и честным, и я убедился в этом на примере скамейки, которую мы вместе собирали. У меня вышла кривая скамейка с ножкой чуть короче остальных, и он прямо сказал мне, что такая скамейка не годится, вместо того чтобы разразиться лживой похвалой.
Я так утомился за день, что у меня не осталось сил на наблюдение за членами своей семьи. Заходя в комнату, я лишь мельком услышал странный плач матери, но не придал ему значения, зная, какой талантливой актрисой она может быть, не хуже любой театральной дивы.
Запись 4.
Все
О, клянусь, как же болели мои руки от непривычки к тяжёлому физическому труду! Но как же сладко я уставал! В эти моменты сон мой был гораздо крепче и избавлял меня от извечных семейных склок и драм.
И вот, Бернд назвал цену, которая показалась мне сущими грошами. Я должен был научить его чтению и письму.
— Вы, барчонок, дадите мне то, что знаете вы, а я вам — то, что знаю я, — объяснил он. И мы договорились, что занятия по металлу и дереву отныне будут занимать три часа, а уроки Бернда — один час.
В доме царила тяжёлая, все ещё траурная обстановка. Родители общались вполголоса, обсуждая способы нового вложения большого состояния и возможности обрести ещё более влиятельных друзей. Возвращаясь домой с охапкой маленьких железных реек, выкованных в мастерской, я стал невольным свидетелем их разговора. Отец сидел спиной к дверям, у которых я замер. Он расположился в дедушкином кресле, напротив камина, и пил чай, держа блюдце на весу и периодически опуская на него кружевную чашку. Мама вышивала, но находилась чуть поодаль от отца. Я стал замечать, что они не так уж часто взаимодействуют друг с другом, как любящие супруги. Раньше я этого не замечал, а теперь почему-то стал присматриваться. Нет, не то, чтобы я заострял своё внимание на проявлениях любви, и, быть может, они просто стеснялись слуг, но в памяти возникал образ Юдит и её мужа Эрнста, как они сидели в обнимку около очага и как она болезненно переживала его смерть. А может, мои родители были просто компаньонами по жизни, не знающими, что такое нежность? В любом случае, они ссорились реже, чем мама и Мичи.
— Ты знаешь, Альберт, — мама оторвалась от полотна, и в её голосе послышались новые, деловые нотки. — Я узнала, что сейчас развивается новое направление, и развивается оно очень быстро.
— О чем ты? — отец оторвал взгляд от тлеющих углей, и в его голосе послышалось ленивое любопытство.
— Об автомобилях, — мать подалась вперёд, и в её глазах загорелся азартный огонёк. — Ты только представь, купить завод сейчас за небольшие деньги, нанять мастеров и со временем стать лидером на рынке! Это же золотая жила!
— Не сомневаюсь, что твой любимый Салуорри уже выкупил всё, начиная с восемьдесят пятого, — саркастично усмехнулся отец, и в его голосе прозвучала неприкрытая издёвка.
— Не смей вспоминать этого ужасного человека! — вскрикнула мать, и её голос прорезал тишину комнаты.
Дьявол был одним из самых полезных знакомств для моих родителей, вот только он никогда не желал иметь дел с Кесслерами. Он был для всех старых графов и баронов бельмом на глазу, ведь как это, сын, доведший имущество отца до разорения, вдруг резко поднял его на огромные высоты, отбирая имущество у тех, кто над ним насмехался. Трое друзей матери потеряли все в схватке с ним. Вызывал он ажитацию не только своими сокрушительными успехами, но и самим именем. В слое верующих богачей вскоре начали ползти слухи о том, что Дьявол — это не просто ироничное прозвище, а самый настоящий властитель Ада. Дочь банкира Баумгартнера — так звали известного бизнесмена-монополиста была его женой и вела дела покойного мужа ничуть не хуже его самого. При этом она растила маленького наследника — Альберта Салуорри и по всем документам являлась его представителем.