Я, смотрел на неё медленно моргая, но так и не смог выдавить из себя ни единого слова. И в таком молчании, торопливо, почти бегом, покинул это место. И только когда сел в повозку почувствовал облегчение.
Да, может быть я был запуганным кроликом, девственником, но я никогда до этого не рассматривал жизнь через призму романтизма. Она слишком богатая и насыщенная, чтобы скучать о любви.
Долгое время я думал о мокрои следе поцелуя на щеке. И я стирал его рукавом под безразличный взгляд сопровождающего. О приличиях я и вовсе забыл. Как и о своей тюремной робе, надеюсь её вернут. Не нравилась мне эта спонтанность, хотя в ней я жил с юности.
Когда я усаживался в повозку, не удержался и бросил взгляд на окно кабинета особняка. Там, в темном проеме, я увидел Бёттхера. Он стоял, скрестив руки на груди, и мрачно наблюдал за происходящим. Его тяжелый взгляд, казалось, прожигал меня насквозь. Гарриет тоже заметила его, но, к моему удивлению, на ее лице, озаренном безмятежной улыбкой, не дрогнул ни один мускул. Она продолжала улыбаться, бросая вызов этому суровому человеку, совершенно не страшась его гнева и не опасаясь последствий своего дерзкого поступка.
Когда Кристоф увидел содержимое свертка, переданного Гарриет, его глаза округлились, как у сытого кота, поймавшего жирную мышь. Он вальяжно расположился за столом в полумраке нашей тесной камеры, закинув ногу на ногу. С видом опытного знатока и ценителя, он принялся с особой тщательностью, не спеша, рассматривать каждый предмет, извлеченный из свертка.
— Ты только посмотри, Адам, какой куш нам с тобой привалил! — возбужденно воскликнул он, поднося к носу щепотку табака. – Аромат-то какой! Настоящий, крепкий! Чувствуешь?
— Куш? – переспросил я, присаживаясь на край своей жесткой кровати.
— Ну а как же! – Кристоф заговорщицки подмигнул. – Мало того, что мы получили все, что хотели, так ты пойми, Адам, тут дело совсем в другом! За себя, любимого, он, может, и не стал бы так распинаться. А вот единственная дочурка... Тут уж он на все готов! – Кристоф с наслаждением откусил кусок румяного яблока и принялся ловко, привычным движением набивать самокрутку.
— Значит, можно рассчитывать на досрочное освобождение? – предположил я, не скрывая надежды в голосе.
— Да он теперь на все глаза закроет, можешь не сомневаться! – воодушевленно заверил меня Кристоф. – Только наглеть не стоит, ты же понимаешь? Мера нужна. Кстати, дружище, – он сделал паузу, выдержав драматический момент, – ты мне так и не рассказал, что в шахте-то стряслось?
Чиркнув спичкой, он поднес огонек
к самокрутке и с наслаждением затянулся. Пахучий дым медленным, белым почти осязаемым ручьем пополз по камере, постепенно заполняя собой все пространство.
Что я мог ему ответить? Как объяснить то, что не поддавалось никакому объяснению? Как рассказать о том, что до сих пор не укладывалось у меня в голове? Больше всего на свете мне хотелось, чтобы все произошедшее оказалось лишь игрой фантазии. И, возможно, так бы и было, если бы не Кристоф, который почему-то счел нужным напомнить мне об этих событиях, втянув меня в бессмысленное, мучительное обсуждение. Меньше всего я желал, чтобы мои убеждения, трезвый, рациональный взгляд на мир, вера в науку и логику, дали трещину, рассыпались в прах, уступая место необъяснимой, пугающей мистике. И уж точно мне не хотелось становиться подопытным кроликом, для ученых, которые, несомненно, захотят срубить на этом как можно больше денег, славы и почета.
— Слушай, Кристоф, давай просто забудем все, что там было, – тихо, почти умоляюще пробормотал я, зарываясь пальцами в волосы – И навсегда закроем эту тему, а? Как будто ничего и не было. И никому, пожалуйста, ни слова, ни полслова, ради нашей дружбы. Умоляю тебя.
—Да ладно тебе, Адам, что ты так завёлся? – Кристоф примирительно поднял руки вверх, сдаваясь под моим напором. – Как скажешь. Молчок. Могила. Считай, что я уже все забыл.
— И еще, – добавил я, поморщившись,– Для остальных нужно придумать какую-нибудь правдоподобную версию. Не хочу я к себе лишнего внимания, понимаешь? И так тошно на душе, сил нет.
— Не вопрос, – ободряюще улыбнулся Кристоф, хлопнув меня по плечу. – Придумаем, сообразим что-нибудь, не переживай. Ты же меня знаешь.
Запись 31
«Мой дорогой брат Адам! За окном уже который день метет метель, все замело снегом. Холод пробирается даже сквозь щели в стенах, а угли в печи так быстро прогорают. Сестры вечно ноют, что мерзнут, а мама… мама все чаще сидит у окна, завернувшись в старый плед. Говорит, что любуется снегом, но я вижу, как она устало трет поясницу. Этот ребенок, которого она ждет, совсем ее измучил. Знаешь, Адам, я стараюсь держаться молодцом. Помогаю маме, как могу, слежу за старшими. Даже... с ним стараюсь не пререкаться. Мама говорит, что это ради ее спокойствия. А ее спокойствие сейчас – самое главное. Говорит, мужчине в доме нужен порядок. Ну, какой порядок он может навести? Разве что кулаком по столу. Пишу тебе эти строки, сидя у окна. Представляю, как ты там... Надеюсь, у тебя тепло. Надеюсь, тебе дают достаточно еды. И книги… Надеюсь, у тебя есть книги, мой дорогой учитель. Мне так не хватает наших уроков, наших разговоров. Здесь… здесь мне не с кем поговорить по-настоящему. Скоро Рождество. Ангела и Мария уже пишут письма Святому Николаю. А я бы просил бы у него только одного – чтобы ты вернулся. Чтобы мы снова могли сидеть у камина, читать книги и говорить о звездах. Чтобы ты снова рассказал мне о Геракле и его подвигах. Здесь мне не хватает героя. Мама говорит, что все будет хорошо. Что этот ребенок принесет нам счастье. Я не уверен. Еще один рот, еще одна забота. Но мама улыбается, когда говорит о нем, и я стараюсь тоже улыбаться. Ради нее. Адам, ты мне как старший брат. Даже больше, чем брат. Ты – мой друг, мой учитель, мой герой. Я очень жду того дня, когда ты вернешься. И верю, что этот день скоро наступит. Крепко обнимаю тебя, Твой Рой.» «Мой дорогой Рой! Твое письмо согрело мне душу, словно лучик зимнего солнца, пробившийся сквозь тюремные стены. Читал его, и будто снова сидел с тобой у камина, слушал твои рассказы о Марии и Ангеле и мечтал вместе с тобой о космосе. Мне больно слышать, что тебе приходится нелегко. Ты настоящий мужчина, Рой, раз так заботишься о своей семье. Твоя сила духа – вот настоящий порядок в доме, а не кулак по столу. Запомни это. Настоящая сила – не в грубости, а в умении защитить своих близких, в доброте и способности не поддаваться унынию. И ты, Рой, уже обладаешь этой силой. Я тоже мерзну здесь, но холоднее всего от отсутствия твоих рассказов и наших бесед. Книги, к счастью, есть, и я часто представляю, как читаю их вместе с тобой, объясняю тебе сложные места, а ты задаешь свои проницательные вопросы. Геракл, говоришь, тебе не хватает героя? Рой, ты сам становишься героем, грызя гранит науки. Терпение, которое ты проявляешь, труд, на который ты идешь ради себя, – это настоящие подвиги. Рождество тоже мечтаю встретить его вместе с тобой, как в те годы. Пусть даже за окном будет метель, а в печи всего несколько углей. Главное – чтобы мы были вместе. Я верю, что этот день настанет. И я очень жду его. Не бойся появления малыша. Дети – это всегда радость. Конечно, это большая ответственность, но и огромное счастье. Представь, как ты будешь учить его читать, рассказывать ему о Робине Гуде, как когда-то я рассказывал тебе. Ты станешь для него героем, настоящим старшим братом. Ты говоришь, что ждешь моего возвращения. А я, Рой, считаю дни до нашей встречи. И пусть эти стены разделяют нас сейчас, знай, что мое сердце всегда с тобой. Ты – мой брат, и я горжусь тобой. P.S: В Шпандау, это недалеко от вас, на улице Марктштрассе есть библиотека, там довольно доброжелательный библиотекарь, ходи учиться туда. Крепко обнимаю, Твой Адам». Уговор дороже денег, а данное слово – свято. Бёттхер, как и обещал, выполнил свою часть договора. Через несколько дней после нашего разговора он принес увесистую стопку книг. «Для вашего всестороннего развития, господа заключенные», – с легкой иронией в голосе произнес он, передавая нам этот увесистый дар. Книги предназначались для тюремной библиотеки, точнее, для той ее части, что предназначалась для образовательных программ заключенных. В основном, это были скучные учебники по арифметике, грамматике и истории, которые вряд ли могли развеять тоску тюремных будней. Но среди этой учебно-воспитательной литературы запрятались настоящие сокровища: потрепанные томики приключенческих романов, зачитанные до дыр сборники стихов, даже пара философских трактатов, чудом уцелевших от бдительного ока тюремной цензуры. Эти неожиданные находки стали для нас настоящим спасением. Захватывающие истории, лирические строки, глубокие мысли – все это уносило нас далеко за пределы серых тюремных стен, скрашивая монотонность заключенных дней и делая множественные недели почти незаметными. Но не только книги помогали нам забыть о решётчатом небе и тяжести нашего положения. Мой неутомимый сокамерник, оказался человеком железной воли и неиссякаемой энергии. Он разработал целую систему физических упражнений для меня. Теперь мне стало совершенно понятно, почему он так легко справлялся с изнурительной шахтерской работой и даже находил в себе силы писать длинные, полные нежности письма своей жене по вечерам, в то время как я, совершенно обессиленный, валился с ног от усталости, едва добираясь до своей жесткой койки. Всё тело ломит. Кажется, я даже вспотел в тех местах, о существовании которых не подозревал. Первые тренировки по муай-тай… Скажем так, я представлял себе это немного иначе. Разминка казалась бесконечной. Бег, прыжки, какие-то непонятные упражнения с названием «тень». Я пытался повторять за Кристофом, но мои движения больше напоминали неуклюжие попытки слона изобразить балерину. Растяжка – это вообще отдельная история. Мои мышцы, видимо, впервые столкнулись с таким издевательством и ответили мне тихим, но настойчивым воем. Когда началась отработка ударов, я понял, что настоящие мучения только начинаются. Кристоф показал, как правильно бить прямой. Я попробовал. Получилось что-то среднее между неловким взмахом руки и попыткой почесать спину. "Ещё раз!" – прогремел голос Кристофа. И ещё, и ещё… Руки быстро превратились в ватные палки. Потом были лоу-кики. Я с трудом поднимал ногу, стараясь попасть по импровизированной лапе, которую держал мой тренер. Получалось редко и совершенно бессильно. "Вкладывай бедро!" – кричал он. Какое бедро? У меня всё тело одно большое ноющее бедро! Обычно концу тренировки я еле стоял на ногах. Мышцы горели, лёгкие жгли, голова кружилась. Я чувствовал себя так, словно меня растоптал табун лошадей. Но несмотря на всё это где-то глубоко внутри теплилась искорка азарта. Я не буду бросать тренировки. Хотя бы для того, чтобы доказать самому себе, что я смогу.Кристофа назначили помощником тюремного учителя. Помимо основного преподавателя, местного дедка с вечно сонным видом, он теперь должен был обучать азам грамоты заключенных из других бараков. Эта повинность, конечно, была намного легче каторжного труда в шахте, но, как я понимал, далеко не простая. Я видел, как Кристоф возвращался после «уроков» – усталый, с потухшим взглядом и нервно подёргивающимся веком. Он мало рассказывал о своих педагогических буднях, но я и сам догадывался, что всё было далеко не гладко. Среди заключенных были разные люди: кто-то действительно хотел научиться грамоте, а кто-то откровенно саботировал занятия, срывая уроки шумом, бранью и даже потасовками. Со взрослыми мужчинами, зачастую озлобленными и ожесточенными тюремной жизнью, было гораздо сложнее работать, чем с детьми. Их невозможно было заинтересовать ласковым словом или увлечь лёгкой игрой. Кристофу приходилось проявлять недюжинное терпение и выдержку, сдерживая свой гнев и раздражение. Он знал: малейшая оплошность, любой конфликт с заключенными – и его тут же вернут обратно в шахту. А меня, к моему большому удивлению, назначили… канцелярским работником. Бёттхер, видимо, всё-таки решил использовать мои «таланты» с пользой для тюрьмы. Он узнал, что при аресте у меня обнаружили большое количество листовок и другой печатной продукции, и сделал вывод, что я имею отношение к типографскому делу. Он предложил мне работу машинистом на старой, потрепанной печатной машинке, которая чудом сохранилась в тюремной канцелярии. В мои обязанности входило перепечатывать всякую документацию, оформлять деловые письма, а также от руки писать письма заключенных их родственникам – многие из них были неграмотны. Работа, надо признать, была не пыльная, но требовала аккуратности и внимания. И уже в самый первый день я оказался завален ей до самого вечера, едва успевая справиться с горой бумаг и бесконечным потоком прошений,
жалоб и приветственных посланий.С каждым днем мое тюремное заключение все больше напоминало длительную, вынужденную службу в армии. Конечно, и там было строго, много правил и ограничений, но солдаты, по крайней мере, имели свою, относительно свободную жизнь: общение с товарищами, увольнительные, письма из дома. Здесь же, в тюрьме, всё было пропитано духом отчаянной невольности. Дни тянулись медленно, словно смолянисто, а недели казались непрерывными. Но в этой серой, монотонной тюремной жизни появились забавное постоянство. Я стал регулярно получать передачки. Два раза в неделю, как по часам, в камеру приносили небольшой, аккуратно упакованный сверток. Он не был большим, но наполненным до отвала вкусной, домашней едой: свежий хлеб, сыр, фрукты, даже кусочки жареного мяса – невиданная роскошь по тюремным меркам. И, конечно же, табак – настоящий, ароматный, который мы с Кристофом курили по вечерам, наслаждаясь каждой затяжкой. К передачам никогда не было приложено никаких записок или писем, но я точно знал, что это забота Гарриет. Однажды в одной из передач я даже обнаружил теплый, вязаный свитер, и он стал согревать меня вечерами. – Ну ты даёшь, Адам! – смеялся Кристоф. – Поклонница у тебя появилась! Серьезная девушка. Не разбивай сердце маленькой госпоже, дружище. Помни: вся власть – в руках отцовых дочек. Так что держись за нее, она тебе еще не раз пригодится! Конечно же, я отмахивался от насмешек сокамерника, стараясь не придавать большого значения этим передачам. Большую часть присланных вкусностей я отдавал Кристофу или делился с другими заключенными, с кем у нас сложились более или менее приемлемые отношения. Себе же я оставлял совсем немного, а порой и вовсе ничего. Мне была неприятна вся эта история от и до. Я считал, что мы с Гарриет квиты. Сделка проведена прекрасно: её жизнь взамен на своё здоровье. Всё честно. Я не планировал строить на этой почве какую-либо дружбу, тем более, с дочерью начальника тюрьмы. Это было бы слишком. Однако Кристоф был категорически не согласен с моими воззрениями. Он считал, что это отличный, даже уникальный шанс «хапнуть» приличные связи в полицейской среде, чтобы в дальнейшем, совершая какие-то мелкие ошибки – не получать так больно по голове суровой рукой вильгельмской полиции. – Ты же не собираешься до конца дней своих горох считать в этой дыре? – восклицал он, размахивая руками. – Гарриет – наша золотая рыбка! Ее папаша теперь у нас в кармане! Он пальцем не тронет, да еще и других отвадит. Думай головой, Адам! Такие шансы выпадают раз в жизни! Это же готовый пропуск не просто в свободную жизнь, а в свободную, безбедную, с возможностью отвоевать свою правду. Ты сможешь ворочать такими делами, что тебе и не снилось! А ты никак не действуешь … Тьфу! Его энтузиазм и далеко идущие планы вызывали у меня лишь раздражение. Я не хотел ничего «хапать», не стремился к связям в полицейской среде и тем более не мечтал попасть в высший свет от которого мечтал бежать всю сознательную жизнь через неё. Я хотел лишь одного – выйти на свободу и продолжать своё дело, забыв об этом кошмарном месте. Пока Кристоф рассказывал о «пользе» моего положения и строительстве грандиозных планов на будущее, я занялся более практичным делом – изучением тюрьмы. Каждый день, во время редких прогулок во дворе или по пути в канцелярию, я старался запомнить каждую мелочь: сколько конвоиров дежурит на каждом посту, где и когда они меняются, где находятся обзорные пункты, какие участки периметра худшим образом просматриваются. Я внимательно наблюдал за расписанием тюремной жизни, за движением охранников, за привычками заключенных. Я собирал информацию по крупицам, словно голодная птица, склёвывающая зёрна. Для Кристофа мои действия были лишь подтверждением его слов. Он был уверен, что я готовлю почву для будущих «подвигов», используя свое выгодное положение и связи с дочерью начальника тюрьмы. Он восхищался моей «дальновидностью» и «предприимчивостью», не подозревая об истинных причинах моего интереса к тюремной архитектуре и режиму. Для меня же вся эта история с использованием Гарриет была неприятна. Я воспринимал это как шагание по головам, как манипуляцию чужими чувствами ради собственной выгоды. Я никогда не понимал и не принимал такой подход. Впрочем, не стоит считать это морализаторством. Я точно не самый хороший образец праведника, и у меня за плечами тоже было немало ошибок и проступков. Подготовка к побегу, как и дураку понятно, должна была занять порядочное количество времени. Сначала нужно было запомнить наизусть каждую мелочь, каждый угол, каждый скрип. Одна прогулка на небольшом, зарешеченном участке двора, окруженном высокими стенами с колючей проволокой, не давала полной картины. Нужно было время, терпение и методичность, чтобы собрать всю необходимую информацию и разработать план действий. Путей к свободе, как я понимал, могло быть несколько, и нужно было выбрать самый оптимальный, самый безопасный. Так, в напряженных наблюдениях и тщательном планировании, прошел еще один месяц моего тюремного заключения. Дни тянулись медленно, словно капли воды, падающие с неисправного умывальника, но я старался не терять времени даром. Каждая прогулка, каждый выход из камеры становились для меня разведкой. Я впитывал в себя информацию, запоминая слепые зоны караула всё, что могло пригодиться в будущем. Кристоф продолжал свои тренировки, больше не стараясь меня "щипать" по поводу Гарриет. И вот, когда я уже начал отчаиваться в мыслях, что серая тюремная рутина навсегда поглотит меня, произошло нечто невероятное. Если бы в жизни существовала магия, то именно так бы оно и выглядело. Будто Кристоф, сам того не ведая, загадал желание на падающую звездочку, и оно, вопреки всем законам логики и здравого смысла, взяло и сбылось. В один из обычных вечеров, когда я, закончив свою плотную работу в канцелярии, нес тяжелые кипы отпечатанных документов в кабинет Бёттхера, произошло нечто необычное. В повседневности он лишь молча кивал в знак принятия работы, даже не глядя на меня. Но в этот раз он остановил меня, положив руку мне на руку и проницательно посмотрел мне в глаза. В его взгляде было что-то такое, что заставило меня насторожиться. – Присаживайся, – бросил Бёттхер, сняв пенсне и потирая переносицу. В тусклом свете настольной лампы он казался еще меньше и худощавее, чем обычно. – Выслушай меня внимательно, а потом мы с тобой решим, потребуется ли нам «дополнительная мера ведения диалога», или же мы обойдемся без нее. В его голосе звучала скрытая угроза, и я невольно напрягся, хотя и постарался не подать вида. Что он задумал? – Ты поймешь меня, когда у тебя будет единственная дочь, – начал Бёттхер, складывая руки в замок на столе. – Дело в том, что я хочу обнулить тот… обмен, который мы с тобой совершили. Вы с товарищем… как его… Кристофером? Попали на свои должности, скажем так, по медицинским показаниям. – Он двинул ко медицинские справки. – Стало быть, моя благодарность все еще висит на мне непосильным долгом. А быть должником я не люблю, не привык. Поэтому, за то, что ты спас жизнь моей дочери, я, как честный и любящий отец, не терпящий ее слез… а она, между прочим, плачет ежедневно, изводя себя беспокойством… выдаю ее замуж за тебя, Адам. Я опешил. Это было так неожиданно, так абсурдно, что я даже не сразу нашел, что ответить. – Но… вы же сами сказали, что не освободите меня, – пробормотал я, чувствуя, как меня начинает трясти от нервного напряжения. – Как же я смогу стать ее мужем, находясь в тюрьме? – Официально ты, конечно, будешь продолжать отбывать наказание, – спокойно пояснил Бёттхер. – Твой срок будет исправно отсчитываться. Для комиссии по досрочному освобождению я напишу тебе самые лучшие характеристики. А сам ты в это время… будешь прекрасно исполнять свои супружеские обязанности. Я позабочусь об этом. И о вашем… комфорте.— А если проверка? — голос мой дрогнул. — Если проверка… Заходи! — рявкнул он. Раздались шаги за спиной, тяжелые, размеренные. Медленно, словно предчувствуя неладное, я обернулся. Передо мной стоял… я. Почти. Тот же рост, та же комплекция, те же черные волосы. Но лицо… чужое, незнакомое, взгляд злее, и от этого сходства стало еще хуже. Тошнота подступила к горлу. — Он будет на проверках, будет отмечаться, получать передачки. Все будет как положено, — продолжал Бёттхер, словно речь шла о какой-то обыденной вещи, вроде покупки хлеба в булочной. — Вы упомянули о какой-то дополнительной мере… Что это значит? — с трудом выдавил я, облизывая пересохшие губы. Во рту стояла горечь, словно я наглотался пепла. — Расстрел, — ответил Бёттхер ровным тоном, без тени сомнения или колебания. — За попытку побега. Слова повисли в воздухе напряженными искрами. Мир вокруг поплыл, а ноги стали ватными. — То есть у меня нет выбора? — прошептал я, чувствуя, как надежда рассыпается в прах. — Выбор есть всегда, — Бёттхер откинулся на спинку стула. И замолчал на какое-то время, давая мне обдумать услышанное. — Поверь мне, я бы ни за что не допустил, чтобы какой-то… уголовник стал мужем моей дочери, — он провел рукой по гладко выбритому подбородку, в его голосе звучала холодная практичность. — Но когда появляется ребенок… а если это девочка… жизнь сама лишает тебя выбора. Да, ты можешь меня критиковать, можешь даже презирать за то, что я, по твоему мнению, покупаю дочери судьбу. Но кто в нашем мире этим не промышляет? Ты должен радоваться, что жизнь преподносит тебе такие возможности. — Возможности? — усмехнулся я. — Вы называете это возможностями? Жизнь в клетке? Фиктивный брак? Смерть за попытку вдохнуть свободный воздух? Думаю, я переоценивал Вас, Бёттхер. Но на мой выпад гореотец не ответил. И я поспешил взять себя в руки. Если бы злость можно было измерить в количестве, она была бы с Олимп. — Почему бы просто не дать мне свободу? Я могу пожить у вас без всяких свадеб, если надо поработаю — спросил я на выдохе, цепляясь за последнюю соломинку. — Потому что ты убежишь, — Бёттхер усмехнулся, и на его лице расплылась широкая, хищная улыбка. — А если ты убежишь от моей дочери, это будет равносильно побегу. — Могу я уйти и обдумать Ваше предложение? — спросил я, отчаянно пытаясь выиграть хоть немного времени. — Нет, — отрезал Бёттхер. — Ответ мне нужен сейчас. Я даю тебе десять минут. Отсчёт пошёл. Твою ж мать…Мысль о согласии жгла, как клеймо. Поддаться – значит прогнуться под этого самодовольного Бёттхера, превратиться в марионетку, танцующую под его дудку. Потерять последние крохи гордости, стать содержанцем, живущим за счет тюремщика. И что подумают мои однопартийцы, если узнают? Кто-нибудь увидит меня здесь, в этой золотой клетке, или, еще хуже, донесет им о моем "выборе" и всё... Крышка... Доверие, выкованное в бою, рассыплется в прах. Я стану предателем в их глазах, изгоем. Отказаться... Это пуля. Смерть. Конец. Но даже в смерти есть своеобразная свобода. Свобода от унижения, от компромисса с совестью. Свобода сохранить верность своим идеалам, своей борьбе. Возможно, Шмидт упомянет меня в своей следующей речи. Скупо, между прочим. Но упомянет. Как того, кто не сломался. Кто не предал. А что если попытаться вырваться? Вытащить не только себя, но и Кристофа, из этих каменных объятий? Или погибнуть, пытаясь? Погибнуть, так и не познав настоящей жизни, жизни вне этих стен? Я был готов отдать жизнь за революцию, пасть на баррикадах, с лозунгом на устах. Но умереть здесь, забытый и брошенный своими же… Нет. Это не та смерть, которой я хотел. Если они не идут ко мне, значит, я сам приду к ним. Я найду их, и спрошу, глядя в глаза, почему они вычеркнули меня из своих рядов? Почему забыли того, кто плечом к плечу с ними шел к общей цели, кто был готов прикрыть их спины от пуль? Взгляд, тяжелый от невысказанных слов, устремился на Бёттхера. В него я вложил безмолвное объявление войны. Хочет, чтобы я был его зятем, значит испытает всю "прелесть" своих желаний. — У меня условие, — сказал я, голос звучал тверже, чем я ожидал. — Одно-единственное. И я имею полное право его выдвинуть. Бёттхер откинулся на спинку кресла, на его лице играла самодовольная улыбка. Он был уверен, что я сломлен, что согласен на все. — Хорошо, — промурлыкал он. — Я тебя слушаю. — Я всегда прошу не только за себя, как Вы уже заметили, — произнес я. — Я принимаю предложение Вашей дочери, но только при одном условии: Кристоф должен быть со мной. Я так понимаю, Вы обеспечите меня новыми документами, новой легендой… Так вот, пусть в этой выдуманной истории Кристоф будет моим братом. Улыбка исчезла с лица Бёттхера. Он нахмурился, взгляд стал острым, пронизывающим. — Если он сбежит, — медленно произнес он, чеканя каждое слово, — я расценю это как твой побег. И результат, думаю, ты знаешь. Я медленно кивнул, не желая тратить слова на ответ. Эта угроза была лишней. Я и так прекрасно понимал, что цена побега — смерть. И не только моя. На лице Бёттхера вновь появилась улыбка. На этот раз не самодовольная, а настоящий фальшивый оскал.— В таком случае… — произнес он, протягивая мне руку, — добро пожаловать, зятек. Я сам выкарабкаюсь из пропасти. Я всегда сам защищаю себя.
Запись 32
Под покровом ночи, окутанной густой темнотой, нас привезли в особняк Бёттхеров с нашими скромными пожитками, упакованными в потрёпанные сумки. Ворота особняка со скрипом отворились. Я чувствовал острое желание провалиться сквозь землю, можно обратно в те шахты, и больше никогда оттуда не вылезать. Стыд и неловкость жгли меня изнутри. Согласиться на такое… Стать "мальчиком на побегушках" у Бёттхера... Однако, смысла нет ныть, когда дело уже сделано, все обещания уже даны. Я сам принял это решение, и теперь нужно было с этим жить.