Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
— Гарриет, — представилась она и протянула мне руку.
— Адам, — отозвался я и сел, всё ещё ощущая сильное головокружение, от которого окружающий мир расплывался перед глазами. Я пожал её руку, нащупав её почти вслепую.
— Благодарю, Адам, ты спас мне жизнь, — улыбнулась Бёттхер. — Я, конечно, всё равно не могу постичь разумом, как это произошло...
Я и сам пребывал в недоумении. Неужели это я одним лишь взглядом остановил глыбу, раза в два превосходящую меня по размерам? Нет, такого не могло быть. Я всегда был скептиком. И считал, что существование сверхъестественного — это не более чем домыслы. Поэтому склонен думать, что случившееся со мной — это следствие
Я снова посмотрел на Гарриет, слегка прищурив глаза от сомнения.
— Отец желает с тобой побеседовать, так что готовься, — она хлопнула ладонью по борту телеги и удалилась.
Ощущения были, мягко говоря, необычными. Меня препроводили в дом и принялись отмывать с таким усердием, будто я был не человеком, а тряпкой для мытья отхожего места. Надушили и напудрили так, что я начал чихать без остановки. Причесали волосок к волоску. Мои пряди осматривали столь тщательно в попытке обнаружить вшей, что, будь они там на самом деле, им не удалось бы спрятаться даже под кожей головы.
Как только гигиенические процедуры подошли к концу, меня буквально впихнули в кабинет господина Бёттхера, который уже ожидал, сидя за столом. Нацепив пенсне на нос, он слюнявил палец и аккуратно перелистывал страницу какого-то журнала.
— И что же занесло вас в узилище, господин Кесслер? — причмокивая, поинтересовался начальник. — Столь одарённый юноша, отличник, гордость семейства. К чему вам вся эта революционная деятельность? Живёте в комфорте, сытости, денег... — он сделал пометку на листке бумаги, — столько, что, простите за выражение, хоть пятой точкой жуй. Хватит и вашим внукам, и правнукам, чтобы вести безбедное существование. А эта затея с социал-демократией — весьма сомнительное и грязное занятие. Эти дураки только и могут, что страдать. Посмотрите на них, бросили своё доброе имя и репутацию рода на помощь другим, да вы присаживайтесь, присаживайтесь.
Я сел за стол, и Бёттхер налил мне воды.
— Знаете, что я вам скажу? — продолжал он, наблюдая за тем, как я глотаю воду. — Ложь всё это. Они бездельники, которые, вместо того чтобы приумножать своё состояние, хотят жить в достатке, не пошевелив при этом и пальцем. Но видит Бог, не бывать этому равенству. Слишком много подводных камней, о которые спотыкается человечество. Взять, к примеру, тот же национализм. Социал-демократы выступают против того, чтобы люди причисляли себя к какой-либо нации и расе. Но возьмём тех же великобританцев. Столько лет не могут прийти к согласию, а скажи им: «Теперь вы единая нация», так вас те же шотландские горцы живьём съедят. А ирландцы в вопросах национализма ещё более непримиримы. Или поляки, назови их русскими, так обидятся. И, допустим, удастся всех объединить. Но вдруг кто-то предложит пять тысяч в обмен на организацию националистической цветной революции? А религиозные революции и того хуже. Баловство это, господин Кесслер, самое настоящее. Я тут недавно встретился с вашей учительницей, Ирмой Хомбург, так она отзывалась о вас как о самом одарённом человеке во всей вашей семье.
— Давно вы ведёте за мной слежку? — я пристально посмотрел в его глаза неопределённого цвета, то ли зелёные, то ли серые и поставил стакан на стол.
— Как только я узрел списки, сразу и начал интересоваться. Уж больно известна ваша фамилия, — начальник издал короткий смешок, похожий на хрюканье, и, наклонившись вперёд, заговорщицки понизил голос. Его глазки маслянисто заблестели в прищуре. — И всё-таки скажите-ка
Я же в ответ лишь пристально смотрел на него, пытаясь разглядеть за маской благодушия истинные намерения. В кабинете повисла напряжённая тишина, нарушаемая бодрым тиканьем старинных часов на стене. Казалось, даже язычки пламени замерли, прислушиваясь к нашему разговору. Снаружи доносился едва слышный шум ветра, шелестящего пожухлой листвой деревьев в саду, а в приоткрытое окно врывался аромат выпечки, смешиваясь с запахом дорогого табака, витающим в комнате.
— Не беспокойтесь о вдалбливании мне крох ума. Блюхер любит выбивать дурь из таких, как я, — решил я сменить тему разговора.
— Блюхер — та ещё заноза в заднице. Пусть молится всем богам, чтобы не попасться... этак... случайно. Иначе заключённые устроят ему такую сладкую жизнь, что мало не покажется!
— Так с какой целью вы меня вызвали? — спросил я, не в силах больше выносить этот поток бессмысленной болтовни.
— Ты мне лучше поведай, как ты это сотворил?
— Не имею ни малейшего понятия о чём Вы.
— Ну как же? Ты плавно опустил эту фиговину одним лишь взглядом. Что это за чудесатакие?
Я отрицательно покачал головой, давая понять, что услышал его слова, но отвечать одно и то же на его вопрос не собираюсь.
— В любом случае, — подвёл итог он, — ты спас мою единственную маленькую Гарриет. И я твой должник. Проси, чего душа пожелает, кроме освобождения из тюрьмы. Тут я, увы, бессилен.
— Хорошо, — без промедления ответил я. — Переведите меня и моего сокамерника Кристофа с шахт на более лёгкую работу. Мы оба имеем образование и могли бы обучать других заключённых.
— Уговор дороже денег. Будете работать на другом участке, — кивнул начальник тюрьмы. — И это всё, чего ты хочешь?
— Да, — подтвердил я.
— То есть ты не попросишь ни денег, ни каких-либо иных благ лично для себя?
— Мне это ни к чему, — спокойно ответил я. — Только то, о чём я уже сказал.
— В таком случае, ожидай конвой, тебя отвезут обратно.
На том и порешили. Под бдительным, почти немигающим взглядом одного из слуг, высокого мужчины с пышными усами и суровым выражением лица, я покинул кабинет начальника. Пройдя по длинному коридору, увешанному картинами разных размеров, я спустился по широкой лестнице, устланной мягким цветастым ковром, и, наконец, оказался на улице.
Мою тюремную робу, которую до этого старательно отстирали, теперь совершенно чистую, белоснежную развесили сушиться на верёвке, натянутой между двумя деревьями в саду. Она, словно знамя упорности и твердости моих убеждений, колыхалась на лёгком летнем ветерке. Сам же я был облачён в какую-то поношенную, но добротную гражданскую одежду: холщовую рубаху, потёртые вельветовые штаны и жилет из грубой шерсти. Вот только ботинки остались моими, тюремными, грубыми и стоптанными.
Выйдя на залитое солнцем крыльцо, я сразу заметил, как сильно они побелели от соли. Белёсые разводы выступили по всей поверхности, портя внешний вид и без того неказистой обуви. Попросив у экономки, хлопотливо развешивающей бельё неподалёку, жёсткую щётку, я устроился прямо на нижней ступеньке каменной веранды и принялся усердно счищать выступившую соль. Сосредоточенно водя щёткой по грубой коже, я размышлял о странностях судьбы, приведшей меня из мрачных шахт в особняк, и о ещё более странном происшествии, сделавшем тюремного начальника моим должником.