Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

Мир вокруг стремительно терял четкость, звуки приглушались, превращаясь в далекое, едва различимое эхо, как в смутном, тревожном сне. Я не сразу услышал, как ко мне подбежал Кристоф, не сразу ощутил, отчаянное встряхивание. Сквозь толщу вязкой, непроницаемой воды, застилавшей угасающее сознание, до меня доносились обрывки его взволнованного, срывающегося голоса: "У него из носа река крови... река кров... ека кро... а кр...ви", "Помогите кто-нибудь, иначе он погибнет... погибн... ибне... не...".

Голова раскалывалась от невыносимой, пульсирующей боли, казалось, еще немного, еще одно мгновение, и мой мозг просто разорвется на тысячи мелких, окровавленных кусочков,

не выдержав нечеловеческого напряжения. Я слышал в мыслях какой-то повторяющий чужой мне язык

Adam, olani veyreni eya, anai alora! Eya veyreni! Ilora omeya!

Жар, обжигающий, испепеляющий, как дыхание преисподней, охватил все тело, заставляя кожу гореть огнем, будто я оказался в самом сердце вулкана.

В последний проблеск угасающего сознания, я увидел, как камень, освободившись от невидимых, сверхъестественных пут, негромко и осторожно, опустился на бок, устав от своего противоестественного, невозможного положения. Затем, собрав последние остатки угасающих сил, я медленно, с неимоверным трудом перевел взгляд на девушку, Гарриет. Ее глаза, огромные, бездонные, полные ужаса, непонимания смотрели прямо на меня, проникая в самую душу. А из-под форменной фуражки выбивались густые, непокорные, словно живые змеи Горгоны, медного цвета волосы, обрамляя бледное, как полотно, лицо.

Это было последнее, что я увидел, прежде чем мой разум, не выдержав схватки со смертью, погрузился в беспросветную, непроглядную, вечную тьму небытия.

***

Меня разбудило резкое колебание. Веки распахнулись, являя взору лазурную безбрежную высь. Студёный, бодрящий ветерок ласково щекотал кожу. Повозка, на которой, если верить мерному перестуку деревянных ободов, меня куда-то везли, убаюкивающе покачивалась, помогая окончательно прийти в себя. Кучер негромко что-то напевал себе под нос, а возможно, просто вёл неспешную беседу со своей кобылой.

Вдруг промелькнула шальная мысль: а что, если всё произошедшее - лишь игра воображения? Не было никаких оков, никакого заточения. Возможно, я просто оступился, ударился макушкой о твёрдую землю, а некий сердобольный человек подобрал меня и теперь транспортирует в неизвестном направлении. Быть может, перед тем, как вновь провалиться в беспамятство, я успел пробормотать ему свой домашний адрес?

Телега уносила меня всё дальше, а пункт назначения оставался загадкой. Слабость сковывала тело, лишая возможности даже поинтересоваться у возницы, куда лежит наш путь. Все попытки осмотреться, привстать или, хотя бы приподнять голову разбивались о страшную слабость. Пейзаж за бортом повозки не отличался разнообразием это была просто стена леса, дремучего и непроходимого.

Веки снова сомкнулись, приглашая в успокоительную темноту несуществования, но на этот раз погружению помешал нарастающий стук копыт. Он постепенно становился громче по мере приближения к нам. Лошадь, что до этого момента неслась галопом, недовольно фыркнула, и её бег сравнялся с размеренным шагом наших коней.

— Госпожа Бёттхер, ваш родитель скоро нас нагонит? — поинтересовался кучер, приметив скачущую рядом лошадь.

— Отец прибудет в пункт назначения раньше нас. Он же передвигается на машине. Так что не волнуйтесь, выгрузите свой груз и сможете сразу же отправиться в обратный путь.

— Коли так, то у меня больше нет вопросов. Разве что... кто этот злодей, и с какой целью вы транспортируете его к себе в поместье?

— Ну какой же он злодей? Просто рядовой бунтаришка. Сомневаюсь, что за его плечами хоть одно убийство.

— Я бы не был столь наивен... покушение на устои государства куда страшнее, чем лишение жизни

одного человека.

— Выходит, по-вашему, благополучие государства превыше ценности человеческой жизни? Что же, из вас вышел бы превосходный государственник. Они ведь тоже твердят, что ради успешного созидания державы допустимо приносить жертвы.

— Действительно, звучит дико, — усмехнулся кучер. — Однако же у многих народов существует обычай строительной жертвы.

— Вы хотите сказать, что лишаете человека жизни, дабы обеспечить процветание дому?

— Ну что вы! Разумеется, нет. Я лишь к тому, что даже дом без жертвы не возвести, а уж государство и подавно. Сурово, не спорю, но страна и государство подобны матери, а разжечь пламя революции — всё равно что убить мать, предать её.

— Матери не всегда являют собой образец добродетели, — пробормотал я еле слышно. — Эта дама весьма избирательна. Одних отпрысков она балует, холит и лелеет. Другие же трудятся до седьмого пота, до полного изнеможения, лишь бы заслужить толику её любви.

Наступило молчание, прерываемое лишь размеренным скрипом телеги да перестуком лошадиных копыт.

— Даже родная мать не способна испытывать одинаковые чувства ко всем своим детям, — нарушил тишину голос кучера.

— Не способна, но, будучи хорошей матерью, она может хранить в тайне свои предпочтения, а не осыпать дарами одного ребёнка, обделяя при этом другого. Дети — это не бездушные куклы. Их глаза — не просто мазки краски на деревянном личике, а внутри у них не зияет пустота.

— Знаешь, любовь к детям — это прихоть состоятельных людей. В бедных семьях отпрысков много, всех и не полюбишь. Дай бог не перепутать, как кого зовут. И дело тут вовсе не в нежелании любить своё дитя, а в том, что единственное что хочется после изнурительного трудового дня — это лечь и умереть. Но эти вечно голодные, шумные рты требуют к себе внимания. И ты начинаешь ненавидеть не только их, но и самого себя. И единственная мысль, которая тебя не покидает, — скорей бы они подросли и стали помощниками. А кто больше помогает по хозяйству, кто добрее словом и ласковее, того и любишь больше. Чужие дети порой милее собственных, особенно если жена не вышла лицом, и они пошли в неё.

— Но страна — это не изнурённый работой человек. Ты сравнил её с матерью, пусть и условной, — усмехнулся я. — Да и доводилось мне встречать матерей из числа рабочих и крестьянок, так они за своё дитя хоть в ад спустятся. Тяжело прокормить большую семью, тяжело работать, а всё оттого, что кто-то купается в роскоши, а кто-то вынужден зубами выгрызать у судьбы своё право на счастье.

Тем временем повозка замерла на месте. Взгляду моему предстали стены просторного особняка, выкрашенные в светло-жёлтый цвет, и сияющие в лучах солнца огромные окна.

— Социал-демократ, даже падая в бездонную пропасть, будет увлечённо спорить о верности марксистских идей, вместо того, чтобы поинтересоваться, куда же он, собственно, летит, — рассмеялась Гарриет Бёттхер и ловко соскочила на землю. Она приблизилась к телеге и, совсем не так, как подобает дамам, опёрлась локтями о борта. Мой взгляд невольно приковался к ней.

Да, она отличалась от болезненно хрупких, утончённых представительниц высшего света не только этим нехарактерным жестом, а буквально всем. Высокая, со слегка смуглой кожей, крепкого для девушки телосложения, с чуть широковатыми плечами. Длинные, густые волосы волнами ниспадали, казалось, до самых бёдер. Тёмно-карие, почти чёрные глаза смотрели на мир с неподдельным интересом и бесстрашием, и в них застыла твёрдость, сравнимая с неприступной каменной стеной.