Под пурпурными стягами
Шрифт:
Три вечера подряд, с четырнадцатого по шестнадцатое, Дофу бродил по районам Дундань и Сисы [Дундань и Сисы - районы в восточной и западной частях Пекина ]. Возле Барабанной башни - Гулоу - он созерцал фонари, сделанные в виде бычьего рога или сосульки, хлебного колоса или дракона. Потом он отправился к воротам внутреннего города, где жили вельможи чиновники дворцовых служб, чтобы полюбоваться здесь фейерверком, после чего на его куртке из заморского шелка появилась крупная дыра. В гости к нам он пришел главным образом для того, чтобы рассказать о том, что видел во время своих блужданий по городу, - словом, поделиться своими впечатлениями. Он стал было что-то объяснять матери и сестренке, но они разговора не поддержали, и ему пришлось обратиться ко мне.
– Расти скорей, малыш, и я свожу тебя туда, где можно будет неплохо повеселиться! Знаменные люди, как известно, ничего особенного делать не умеют, но зато по части
Несколько раз отец порывался спросить, как они провели Новый год, но слова застревали в горле. Неожиданно гость заговорил об этом сам. Новый год, мол, они провели отменно, так как удалось заложить договорные бумаги на дом. Отец нахмурился. Как всякий мало-мальски порядочный знаменный муж, он полагал, что каждый должен жить в своем собственном доме. Только тогда можно пустить глубокие корни в Пекине и остаться здесь навсегда. Кроме того, он знал, что даже крупные чиновники, люди с достатком, самым надежным делом считали сдавать свое жилище в аренду"питаться черепицей", как это тогда называлось. Свекор Чжэнчэнь и Дофу имели вполне приличное жалованье. При достаточной экономии и небольшом умении вести хозяйство они давно могли бы сдать несколько комнат в доме и получать с них доход. И вдруг на тебе! Заложили все бумаги!
Заметив, что отец расстроился, Дофу принялся объяснять:
– Все будет в порядке!.. Мы же дом не продали! А бумаги мы со временем вернем обратно. Вот только получим жалованье, сразу же и выкупим! Ты не волнуйся!
– Ну ладно, ладно!
– Отец вроде как бы согласился, но в душе сильно сомневался, что они когда-нибудь снова увидят бумаги.
Разговор не клеился. Не дождавшись угощений, Дофу, которому не поднесли даже чарки вина, удалился.
Наконец пришел сам дядя. Его жена - дацзюма - в это время страдала от астмы, а Фухай находился на службе. Дяде предложили посидеть и закусить, от чего он отказался. И все же его короткий визит пошел нам на пользу, потому что дяде удалось успокоить нашу тетушку, которая возмущалась, что печка в доме остыла, а котел пустой. Наш дядя, обладавший, как известно, чином цаньлина, поздравил тетку с праздником, и на ее лице сразу же появилась довольная улыбка. После ухода гостя тетя набросилась на отца с укорами:
– Почему раньше ничего не сказал! Я бы дала тебе несколько лянов!.. Ах, как неудобно получилось! В доме хоть шаром покати! Пустота и холод!
Отец виновато улыбнулся, а сам про себя подумал: "Эх ты, чудачка! Если бы я взял твои деньги, сколько попреков мне потом пришлось бы от тебя пережить!"
В том году весна в Пекин пришла рано, о чем поведали пекинские ураганы, которые за несколько дней до моего праздника дважды пронеслись над городом. Казалось, однако, что они не столько принесли весну, сколько унесли ее прочь. Надо сказать, что в те годы люди обычно не сажали деревьев, а только рубили их под корень, поэтому окрестные горы совершенно облысели и стояли обнаженные. Когда-то на нашем семейном кладбище - крохотном клочке земли - росли пять кипарисов, но уже при жизни отца о них рассказывали как о старом предании. Голые горы, поднимавшиеся к северу от Пекина, не могли преградить путь вихрям, которые прорывались со стороны далеких застав, и даже могучие городские стены, казалось, не останавливали их бешеного напора. Холодный ветер, завывая, как тысячи демонов, поднимал тучи бурого песка. Недавно чистое, небо становилось ржавым, солнечные лучи исчезали, и на землю спускался мрак. Сверху сыпался песок, а снизу вверх летели куриные перья, чесночная шелуха, комья черной земли, пропахшей лошадиной мочой и навозом. Рыжие и черные цвета, перемешавшись вместе, создавали темную пелену, которая задерживала солнечные лучи, а на том месте, где полагалось быть светилу, сквозь рыжую мглу проглядывало багровое пятно, напоминавшее сгусток крови.
Каждый новый напор ветра приносил жалобный скрип деревянных арок, сооруженных возле торговых лавок, и треск разрываемой парусины на балаганах. Откуда-то издали доносилось жалобное ржанье коней и мычанье коров. Деревья раскачивались так, что их верхушки порой касались земли. Сверху сыпались ветки, сучья, сухие стручки акации и остатки развалившихся вороньих гнезд. В воздухе кружились тучи пыли, поднявшейся сразу со всех пекинских дорог и тропинок. Прохожие, кому довелось в этот момент выйти из дому, ничего не видели вокруг в этом черном тумане. Люди напоминали рыб, боровшихся с яростным морским потоком. Одних, кто шел по ветру, бешеный вихрь подхватывал вверх, и человек устремлялся вперед, будто летел по воздуху: других, кто двигался ветру навстречу, порывы ветра то и дело отбрасывали назад, и путник беспомощно топтался на одном месте. С головы до пят его покрывал слой пыли и песка, словно человека только что извлекли из грязной ямы.
Стены лачуг, в которых жили бедняки, ходили ходуном, с крыш сыпалась черепица. Их обитателям казалось, что в любое мгновение вихрь может подхватить жилище вместе с людьми и унести прочь. Холодный ветер проникал в каждую щель, вытесняя комнатное тепло. Вода в бадьях замерзла. Стол и кан покрывались слоем дурно пахнущей пыли. Вокруг котла образовывался черный круг из пыли, а на поверхности бобового отвара, варившегося в чугуне, пузырилась серая пена.
Ветер воет где-то вверху или с яростным свистом мчится по поверхности земли. Он бьет в стены, врывается во двор и, взметнув вверх клочья бумаги, солому и листья, уносит их невесть куда. Ветер умчался, и человек облегченно вздохнул, а его охваченная страхом встревоженная душа, успокоившись, возвратилась на прежнее место. Но вот налетел новый вихрь, и снова голова пошла кругом. Все задрожало вокруг: красные стены императорского города и дворцы, покрытые позолотой. Солнце снова померкло, и Пекин превратился в страшное вместилище взбаламученной пыли и катящихся по земле камней. Но пекинский ветер боится сумерек, поэтому люди с надеждой всматриваются в небо, ожидая, когда светило, сейчас ни на что не похожее, наконец-то уйдет на покой. Под вечер непогоде действительно наступил конец, и деревья распрямились. Правда, они еще раскачиваются, но уже не сильно и будто даже с удовольствием. Дворы домов чистые, словно после самой хорошей уборки. Мусор неизвестно куда исчез, лишь обрывок бумаги случайно застрял в уголке стены. В углублениях на переплетах окна возвышаются небольшие горки мелкой сухой пыли, а на подоконнике лежит неровная дорожка рыжеватой земли, напоминающей слой песка на речной отмели, с которой только что ушла вода. Люди постепенно пришли в себя и сейчас молят небо, чтобы завтра не было ветра. Но никто точно не знает, какая погода будет завтра, потому что в те времена не существовало метеосводок с предсказаниями погоды.
Что ни говори, а судьба у меня счастливая! В тот день, когда мне исполнился месяц, ветер вдруг стих. В синем небе неизвестно откуда появилась стрелка летящих с севера диких гусей, которые нынче раньше обычного возвращались в родные края. Птиц немного, но их зычный крик заставил всех бежать во двор и радостно задрать голову кверху.
– Гляди-ка!
– сказал кто-то, тыкая в небо пальцем.
– Правду говорят: "Седьмого - девятого реки вскрываются, восьмого - девятого гусь возвращается!"
И тут еще кто-то заметил меж каменных ступеней в щели нежные зеленые листики душистой полыни. Сестренка сразу же заявила, что она скидывает с себя тяжелый зимний халат.
– Не снимай!
– остановила ее мать.
– Весна держит холод!
Вдруг раздался скрип остановившегося экипажа, и до обитателей дома донесся мужской смех, такой громкий, что, казалось, он заглушил крики летящих гусей. Все замерли в недоумении.
6
Вслед за смехом во дворе возникло многоцветное сияние, которое, разливаясь во все стороны, устремилось к нашим дверям. К нам пришел гость. Испускала лучи его шляпа из блестящего синего атласа, с ярким пурпурным узлом на макушке. Светились крупные жемчужины, прикрепленные к полям головного убора. Блестел белый с синей оторочкой пояс, завязанный сзади на спине. Сияли высокие парадные сапоги на белой подошве. Многоцветный блеск словно пригвоздил людей к месту, а потом заставил низко кланяться и говорить слова приветствия. А когда он приблизился, все увидели полное белое лицо, живые глаза под темными бровями и угольно-черные зрачки. Круглое лицо будто тоже источало свет. Хотя голос гостя звучал громко, смысла слов никто не понимал, потому что речь то и дело прерывалась смехом и восклицаниями. Его зубы сверкали белизной.
Сияние проникло в комнату и, приблизившись к кану, осветило мое лицо.
– Ха-ха-ха! Прекрасно! Прекрасно!
– Гость не стал садиться на предложенный ему стул и отказался от чая. Его полная мягкая рука вытащила из-за пазухи ассигнацию достоинством в два ляна и положила возле меня. От зеленоватого кольца, украшавшего палец белой руки, тоже исходило мягкое приятное свечение.
– Прекрасно! Ха-ха-ха!
– Сияние, сопровождающееся хохотком, поплыло к выходу.
– Нет, нет! Не провожайте меня! Ха-ха-ха!
Заливаясь смехом, гость подошел к воротам и, продолжая смеяться, поставил ногу на ступеньку экипажа. Легонько щелкнул хлыст, и колеса пришли в движение. Хохоток постепенно слабел и совсем затих, когда экипаж выкатился из переулка. В воздухе висело облачко дорожной пыли.
Тетя выбежала из своей комнаты и опрометью бросилась к кану. Она обалдело смотрела на ассигнацию, не веря своим глазам.
– Господин Дин! Господин Дин!
– воскликнула она, когда к ней подошел кто-то из родственников.
– Невероятно! Откуда он узнал?