Под сенью Дария Ахеменида

Титов Арсен

Об этой усталости у нас с Василием Даниловичем, то есть сотником Гамалием, вышел разговор незадолго перед рейдом. Я уже говорил, что мы с ним сдружились сразу же по моем приходе в дивизию. Он оказался на четыре года меня старше, и ростом он оказывался выше меня на голову, совсем как покойный Раджаб. Это уж, видно, мне по судьбе стало иметь в друзьях высоких, статных и могутных. При своих уже названных характеристиках Василий Данилович был по-детски доверчив и чист. Его физические данные богатыря не давали ему возможности быть джигитом - едва ли бы какая лошадь выдержала элементов джигитовки в его исполнении. Но

наездником он был от Бога. Шашка и пика, не совсем соразмерно смотрящиеся в его руках, то есть смотрящиеся игрушечными, как раз этой несоразмерностью внушали неподдельный ужас - лишь стоило представить, что они пойдут по тебе. Первый офицерский чин он получил по окончании Оренбургского казачьего училища в двадцать семь лет, а до того послужил рядовым казаком и младшим урядником. Сотня в нем души не чаяла, при том что он был великий сладкоежка и был не прочь покутить. За нынешнюю зимнюю кампанию он получил Георгиевское оружие. При таких данных он, конечно же, имел массу завистников и недоброжелателей, чему примером может послужить тон офицера связи, два дня назад передавшего мне приказ о присоединении к драгунскому полку и сообщившего, что Василий Данилович откуда-то вернулся и потому он являлся везунчиком и любимчиком у Николая Николаевича Баратова.

Перед нынешним рейдом мы с ним вдруг разговорились об этой усталости. Если судить серьезно, я войны не видел. Пять дней под Хопом, два-три дня под Сарыкамышем, рейд на Рабат-Кярим, чуть более пяти месяцев в штабе корпуса и несколько месяцев лазаретов - это считать за войну довольно трудно. Василий Данилович же зачерпнул ее ковшом, и зачерпнул довольно изрядно, - с осени четырнадцатого, весь пятнадцатый год и зиму шестнадцатого.

Мы с ним баловались чайкём, как он любил говорить в хорошем расположении духа. Мы сидели в моей утлой - по-иному и сказать нельзя - комнатке в здании штаба корпуса. Он откинулся на топчан, хрустко, до посоловения в глазах потянулся и вдруг сказал:

– А как бы я сейчас оказался в своей станице Переяславской, а, Борис Алексеич!

– Что так?
– не придавая никакого значения его словам, спросил я.

– А вот что-то так. Смотрю я сейчас на пришедших молодых, на их рвение, и даже поросячье рвение, на их желание куда-то лезть, куда-то без надобности кидаться, постоянно показывать готовность подставить башку под пулю и тем прослыть храбрецом. Одним словом - все они орлы. Я же вдруг стал себя чувствовать кастрированным петухом. И важен я, и красив, и взглядом суров, и голосом - гы-гы!
– громогласен, а вот лег бы я поспать у себя в огороде и спал бы да спал, и никакая курочка меня бы не взбодрила.

Я удивился ему. Но как-либо по-другому, с каким-либо подтекстом, не украшающим Василия Даниловича, его слов я принять не мог. Я принял их за обыкновенное мечтание, и я даже внутренне улыбнулся Василию Даниловичу, как, наверно, улыбается отец своему младому сыну. Тогда я почувствовал себя старше Василия Даниловича.

А теперь я почувствовал себя усталым, будто постарел и набрался какого-то опыта, не совсем мне нужного и возлегшего на меня грузом.

“Откуда же он вернулся?” - вспомнил я слова офицера связи о Василии Даниловиче.

И в тот же миг я услышал голос Валерии.

– Господа! Господа! Скажите, где казачья батарея капитана Норина?
– стала спрашивать она.

–

Так ведь, сестрица, это она и есть! Так что, сестрица, мы и есть! Пожалуйте к нам, сестрица!
– понеслось в ответ со всех сторон.

– Здравствуйте, господа! Со счастливым вас прибытием! Где же сам господин капитан?
– спросила Валерия.

Я кинулся натягивать сапоги и привязывать подошву. Вестовой Семенов метнулся ко мне.

– Вот, Борис Алексеевич!
– ткнул он мне в руки даже на ощупь скатавшиеся под чужой ногой шерстяные носки и свои сапоги, ничуть не лучше моих, но хотя бы с подошвами.

– Откуда?
– спросил я про носки.

– Виноват! С курдяка снял, а постирать не успел! Вам же совсем не в чем!
– вытянулся вестовой Семенов.

– Так где же их высокоблагородие? Они ведь в полк к драгунам уходили!
– стали гадать мои батарейцы.

Я отозвался.

– Вы здесь?
– только-то и нашел что сказать чрезвычайно смутившийся Павел Георгиевич.

– Борис Алексеевич! Вот вам кофе!
– пошла на голос Валерия.

– Кофе - больным!
– сказал я.

– Но не хватит! На спиртовке я смогла приготовить только вот!
– она протянула завернутую в полотенце жестяную кружку.

– Все равно - больным!
– сказал я.

Я не ожидал, что приготовят этот несчастный кофе и потащат мне. “Заботы им тут больше нет!” - зло подумал я о сестрах. И виноваты они стали только потому, что заботой своей нарушили уже сложившийся мой порядок вещей, в котором чьей-либо заботы обо мне не находилось места.

– Борис Алексеевич! Но… - хотела возразить Валерия.

– Спасибо за заботу. Но возвращайтесь к себе!
– приказал я и в еще большей злости прибавил: - Для моих больных у вас ведь нет ни капли лекарства!

– Вот если бы вы нашли дров!
– ничуть не смутилась моей злости Валерия.

– И что?
– вспомнил я про стропила караван-сарая.

– Я бы вам сварила на всю батарею! Правда, он получился бы жидкий. Его у нас осталось немного. И сгущенного молока немного. Но я бы сварила на всех!
– сказала Валерия.

– Павел Георгиевич, хотите какавы?
– спросил я.

– Какао у нас кончилось. Остался только кофе. И если сварить пожиже, то хватит всем!
– не поняла нашей шутки Валерия.

И не успел Павел Георгиевич что-либо ответить, я позвал Касьяна Романыча и велел ломать стропила.

– Прекрасно!
– обрадовалась Валерия.
– Дайте мне помощников. Мы принесем воду и все остальное!
– И опять протянула мне кружку: - Ну, хоть теперь выпейте, Борис Алексеевич!

– Да выпейте же, уважьте сестрицу!
– поддержал ее Павел Георгиевич.

– Пейте, ваше высокоблагородие! Нешто! Не все британцам какаву кушать! Мы тоже! Спасибо, сестрица!
– понеслось по батарее.

Я отхлебнул от кружки и почувствовал, сколько мне неприятно, сколько я вообще не хочу ни пить, ни есть.

Казаки в минуту разворошили крышу караван-сарая и сложили два костра с двумя котлами воды.

– В двух-то кострах меньше жару пропадет!
– сказал Касьян Романыч.

Что-то неуловимое ко мне в нем изменилось. Я подумал, что это из-за серого жеребчика, не отданного ему безвозмездно. Но я не мог понять, почему я должен был отдать коня только ему, тем более что он его не заполучил в бою.