Под сенью Дария Ахеменида
Шрифт:
Огонь и перспектива попить горячего кофе, да и само присутствие в батарее Валерии настроение казаков подняло.
– Ах, сестрица! Сколько же вам спасибочки за вашу заботу! Уж сколько ден, почитайте, горячего не пили, огня не видели!
– беспрестанно говорили они.
Валерия на это извинялась и говорила, что ничего более предложить не может, что все уже отправлено днем, что она рада услужить хотя бы тем, что у нее осталось. Я видел, как она старалась быть ближе ко мне. И я старался отстраниться. Она нестерпимо благоухала. Меня мучил запах от моих ног, запах два месяца немытого тела и нестиранного белья. Она будто этого не замечала, как я не замечал на
Вдруг пришли два взводных командира драгунской батареи - подпоручик Хохлов и прапорщик Ануфриев. Они тоже, как и начальство их полка, считали нас в окружении и плену и неподдельно радовались, что слух оказался пустым. Мы их оставили на кофе.
– Мы пришли вас поблагодарить. Вы многому научили нас за эти бои!
– сказали они.
– Чему же я вас научил?
– удивился я.
– Ну, вот хотя бы: относись к каждому выстрелу как к единственному, второго может не быть!
– вспомнили они.
– Ну, это банальности!
– смутился я.
– Но такого никто с нас не требовал! Все только говорили о том, что вот-де бы снарядов побольше, тогда бы!.. Ведь это искусство - не расстрелять снаряды куда ни попадя, а для каждого выстрела решить в самый короткий срок целую математическую задачу и положить снаряд в цель. Нам бы очень хотелось овладеть этим искусством!
– сказали взводные.
Я вспомнил свои слова Павлу Георгиевичу, что начальства не понимают артиллерии, и я вспомнил просьбу начальника штаба корпуса, или, по-нынешнему, наштакора, Николая Францевича Эрна сделать доклад о деле под Рабат-Кяримом в декабре прошлого года. И вспомнил я слова сотника Василия Даниловича Гамалия об усталости старых вояк и энергии только что пришедших на войну.
– Да что, господа, - затянул я свою старую песнь, которую начал тянуть еще в своей четвертой батарее.
– По научным данным, ствол орудия через восемьсот выстрелов разнашивается так, что уже мечтания о меткости выстрела приходится забыть. А посему - простейший вывод. Хочешь жить, хочешь дать жить нашей матушке-пехоте, или как у нас больше выходит, коннице, относись к каждому выстрелу как к единственному! Вот и все искусство.
– Но нас учили - немец нам наносит поражение прежде всего сильнейшим огнем своей артиллерии. Он буквально сметает наши позиции! Вот если бы у нас было столько же снарядов!
– воскликнули мои драгунские собеседники.
Я не успел ответить. Меня перебила Валерия.
– Господа! Вы говорите интересные вещи. Но господин капитан только что с марша. Ему необходимо отдохнуть!
– сказала она.
– А нам нечем ответить, - продолжил я разговор с драгунскими собеседниками.
– Вы совершенно правы! Вот здесь-то и нужно искусство относиться к каждому выстрелу как к единственному!
– сказали они.
– Да не совсем так, господа, - остановил я их молодой восторг.
– Не совсем так. Никто бы не отказался от такой тактики, которую исповедуют немцы, то есть просто накрывать позиции противника огромным количеством снарядов. Но у нас нет такого количества снарядов. Да и орудий стольких у нас нет. У нас, сами видите, батарея на дивизию. У них двенадцать батарей на дивизию. Вот вам и разные тактические приемы. И вот вам, господа, еще одна, если хотите, сентенция, которую я вынес еще из первых боев под Хопом в Приморском отряде. Ошибку в тактике можно исправить быстрой и точной стрельбой. Ошибку стрельбы не исправить ничем.
По чести сказать, если я и вынес сентенцию из-под Хопа, когда весьма успешно противостоял турецкой артиллерии и пехоте, то сформулировать ее мне приспело только сейчас, чему
– А вы знаете, господа, что, например, наша винтовка системы Мосина состоит из ста отдельных частей и приготовление их требует почти полутора тысяч операций на специальных станках самой высокой точности?
– Как? Да что вы говорите, ваше высокоблагородие!
– воскликнули они.
– Да это еще не все, господа, - не слыша их восклицания, продолжил я.
– Каждую из этих частей необходимо проверить посредством более чем полутысячи так называемых лекал, то есть шаблонов. А сами лекала после примерно двух тысяч проверок перестают быть точными. Их приходится заменять новыми. А изготовить их могут только рабочие с самой высокой квалификацией.
– Теперь многое понятно!
– сказал после молчания Павел Георгиевич.
Пока мы так разговаривали, в наш общий смрад немытых тел, грязной одежды, нечищеных лошадей и смрад караван-сарая непостижимым образом вплелся аромат кофе.
– Ах! Вот же! Духман какой!
– дружно задергали носами батарейцы.
А когда Валерия принесла мне кружку вновь и склонилась, меня возбудил запах ее духов. Он враз будто заставил меня подняться и посмотреть куда-то так вдаль, что и понять было невозможно, в какую даль, будто куда-то в Петербург, или, по-нынешнему, Петроград, или вообще в Россию. За восемь месяцев уже забытая и будто отделенная от нас непроницаемой кошмой Россия вдруг накатила. Накатила она не Петроградом, только из-за одного названия вдруг почужевшим. А накатила она сочно-зелеными прибрежными лугами и холмистыми перелесками. Я поймал себя, что ничуть она не накатила нашим угрюмоватым и бескрайне синим Уралом, сдерживающим свою мощь, отнюдь не накатила мне моим Екатеринбургом. Вместе с лугами и перелесками прикатили, уж и не помню откуда, пушкинские строчки, кажется, из раннего его творчества: “…Отечество почти я ненавидел - но я вчера Голицыну увидел и примирен с отечеством моим”. Означить эти строчки были должны, что был я законченным мерином, - был, да сплыл. И мне захотелось сплюнуть от такого означения.
– Что же вам понятно, ваше благородие?
– спросили Павла Георгиевича мои драгунские собеседники.
– Да вот весь экономический расклад и понятен! Нам сподручно только топором да вилами!
– сказал Павел Георгиевич.
И следующий разговор стал напоминать разговор об экономическом законе у горийского инженера Владимира Леонтьевича. Я замкнулся. Ко мне склонилась Валерия.
– Простите, мне не видно, вам еще кофе налить?
– спросила она.
А грудь ее коснулась моего плеча. Я ее почувствовал через серебро погона. Каленый штырь сладко пронзил меня. Я нечто этакое промямлил Валерии.
– Я могу налить вам немного спирту. Я принесла!
– тихо сказала Валерия.
Меня пронзило штырем еще раз. Я выгнулся в спине, как выгибает раненых столбняк.
– Вы не могли бы, Валерия, проведать моих больных?
– кое-как справился я с собой.
– Я уже отнесла им кофе. Более ничего я сделать не могу. Все лекарства отправлены. Мы с графинечкой ведь задержались случайно. Мы же вас не чаяли ждать. Да и нет никаких лекарств. Но если вы просите, я схожу еще. А лучше, если придете вы. Идемте вместе, Борис Алексеевич!
– сказала Валерия.