Под властью пугала
Шрифт:
– Да.
– Это Сотир Мартини, министр двора.
Шпреса непонимающе посмотрела на нее.
– Какая же ты темная, Шпреса. Знаешь, чем он занимается? – Назиме пошептала ей на ухо.
– Да ты что?
– Да. Я знаю наверняка.
– Так вот почему он так часто сюда приходит!
– Ну, наконец-то ты кое-что стала понимать.
Шпресу охватило жгучее чувство ненависти. Как далеки от реальности были эти красивые слова, произнесенные министром и принцессами! Какое ханжество!
– Да, это воистину достижение! – сказал кто-то из высокопоставленных лиц, приглашенных на церемонию. – Вы согласны, господин Вехби?
– Монументальное достижение! – не замедлил
Шпресу мутило от отвращения.
XIV
Базарный день. Площадь, окруженную приземистыми домишками, заполонили крестьяне, они толпятся и толкаются, являя глазу пеструю, многоцветную картину. Чего здесь только нет: вышитые такии мюзетяров, высокие телеши гегов, белые шапочки косоваров, тюляфы лябов с шишечкой на макушке, кепки, круглые фетровые и тонкие широкополые соломенные шляпы горожан, почерневшие от пыли. Столь же разнообразна и одежда: черные штаны и накинутые поверх рубашек расшитые курточки с длинными рукавами – костюм местных жителей; белые шерстяные, в обтяжку штаны и расшитые жилеты косоваров; широкие черные шаровары гегов; пиджаки из дешевого вельвета, который блестит и переливается в первую неделю, а потом превращается в тряпку; застиранные полотняные костюмы; спортивные пиджаки из японской шерсти с хлястиком на спине.
Очень жарко. Над базаром повисло белесое облако пыли, многие крестьяне, спасаясь от солнца, подсунули под шапочки большие красные платки, пыль липнет к потным лицам. Большинство крестьян уже сгрузили на землю свой товар: мешки с пшеницей нового урожая. Несколько старух, продающих мужские носки, неторопливо о чем-то переговариваются, не прерывая вязанья. Время от времени над базаром взмывает высокий голос продавца булочек и пирожков, расхаживающего со своим лотком: «Па-па-па-пакупайте теплые булочки!» Ему вторит продавец лимонада, с двумя медными кувшинами и целым арсеналом стаканов, засунутых за кожаный пояс: «Лимона-а-ад! Кому холодный лимона-а-ад!»
Но пока что никто ничего не покупает: горожане запаслись выпеченным с утра хлебом, а крестьяне еще не успели сбыть свою пшеницу – перекупщики примутся за дело попозже, когда они потеряют уже всякую надежду и будут готовы отдать свой товар почти задаром. А пока что перекупщики лишь прицениваются:
– Почем пшеница?
– Сорок лек за тясе. [60]
Перекупщик поджимает губы.
– Тридцать.
– Нет уж спасибо! За тридцать-то я бы и на фабрику сдал, не жарился бы тут на солнышке.
60
Мера зерна, равная 40 кг.
Перекупщик отходит. Он уверен, что к обеду пшеницу отдадут и за двадцать пять.
Лёни пробирается через скотный рынок. Тут торгуют лошадьми, ослами, коровами, овцами. Сухой высокий крестьянин с проступающей сквозь загар малярийной бледностью держит под уздцы хилую лошаденку с выпирающими мослаками и маленькой, с кулак, головой.
Ослы здесь тоже низкорослые и тощие. На базаре мало скотины – почти всю закупают по селам торговцы и переправляют в Италию.
Среди лошадей суетится цыган. Он рассматривает пх спереди и сзади, вдумчиво, словно произведение искусства, заглядывает им в зубы. В руках у него шило, он покалывает им приглянувшегося ему осла и со знанием дела
– Чего это ты колешь моего осла?
– Да вот, милок, смотрю, есть ли у него хоть чуточку «шпирито». [61]
Мимо проходит ага в белом тюляфе с шишечкой, смахивающем на каску кайзеровской армии.
– Как дела, Шазо, как жизнь?
– Хорошо, господин, дай тебе бог здоровья.
– Ну как ослы?
– Да нет у них «шпирито», милок, нету.
Лёни свернул в переулок седельщиков.
Здесь тише, слышен лишь приглушенный шум базара да постукивание стамесок по дереву. Седельщики сидят скрестив ноги на рогожах перед своими лавками: кто сшивает куски мешковины, кто набивает мешки соломой. Из кузниц неподалеку доносятся звонкие удары молота по наковальне.
61
Дух, бодрость (искаж. итал.).
Лёни вошел в кузницу Рауфа.
Подросток, брат Рауфа, вяло сгибаясь и разгибаясь, раздувал мехи.
– Здравствуй, Рауф!
Рауф держал в пламени железную болванку, зажав ее длинными щипцами. В ответ на приветствие он неторопливо повернулся к двери. Лицо у него было черное.
– Здравствуй, Лёни! Давай заходи, чего остановился? Дуй! – прикрикнул он на брата.
Лёни присел на ящик. Рауф кинул ему сигареты.
– Закуривай! – Со дня смерти сестры Лёни начал курить. – Как отец?
– Хорошо.
Рауф вытащил из печи раскаленную болванку и стал бить по ней молотом. Железо разбрызгивало в разные стороны сверкающие звездочки искр и постепенно становилось тоньше и длиннее, принимая овальную форму. Лёни внимательно наблюдал. Интересно, что это будет?
Однако Рауф снова сунул болванку в огонь и снял почерневший от окалины и копоти кожаный фартук.
– Выйдем?
Они направились в маленькую кофейню около почты. Лёни все не решался сказать, зачем пришел. Склонившись низко над столом, он бесцельно вертел пустую чашку из-под кофе, не осмеливаясь взглянуть на товарища. Рауф тоже не знал, о чем говорить.
Наконец Лёни собрался с духом. Еле слышно, как будто про себя, он прошептал:
– Ты мне можешь сделать одно доброе дело, Рауф?
– Все, что в моих силах, Лёни!
– Достань мне револьвер.
Рауф не ответил.
– Деньги будут. Я продам быков, только достань. Сколько потребуют, столько и заплачу.
– Да не в этом дело, Лёни. Деньги тут ни при чем, вот только…
– Что «только»?
– Послушай, Лёни, брось ты это.
– Нет, не могу, Рауф. С тех пор как все случилось, меня и сон не берет, я как помешанный. Стыдно людям в глаза смотреть. Не могу я вынести такой позор.
– Это ему позор, а не тебе.
– Нет, Рауф, я опозорен…
– Ты прав, Лёни, еще как прав, но ведь ты ничего не добьешься. Погубишь себя зазря.
– Знаю я все. Ну да если и пропаду, пускай, только бы смыть позор.
– Весь наш позор убийством одного бея не смоешь, Лёни! А сколько других топчут да позорят нас изо дня в день? Ну, убьем мы одного-двух, зло-то все равно останется.
– Иначе я просто не могу.
– Оставь, Лёни. Ведь, убивая из мести, мы делаем как раз то, чего они хотят.