Подход
Шрифт:
— Продадутъ, анаемы, свою деревню кабатчику, какъ пить дать, продадутъ! Вотъ что вино да разные подарки-то длаютъ! Люди на себя прямо руки накладываютъ, досадливо бормоталъ онъ. — Обрадовались даровому винищу и на разореніе идутъ. Черти! Дьяволы!
На слдующее утро Антипъ Яковлевъ, напившись чаю и расчесавъ гребнемъ свою длинную сдую бороду, пошелъ по деревн, чтобъ увидать кой-кого изъ основательныхъ мужиковъ и уговорить ихъ не сдаваться на предложеніе кабатчика. Подойдя къ одной изб, онъ постучалъ въ окно. Въ фортку выглянула пожилая
— Гд это такъ разукрасилась?
— Охъ, ужъ и не говори, Антипъ Яковличъ! Согршили мы вчера, окаянныя. Бсъ попуталъ.
— На мужнинъ кулакъ наткнулась, что ли?
— И сама не помню, какъ и обо что! Вина я прежде никогда не пила, разв только самую малость въ праздникъ, а тутъ вчера подъхалъ съ пирушкой этотъ самый дьяволъ и соблазнилъ меня, окаянную. Да какъ соблазнилъ-то! Голова сегодня словно пивной котелъ!
— Безстыдница. Еще не стыдишься разсказывать. Мужъ дома?
— Охъ, ушелъ, ушелъ, мерзавецъ! Должно быть, ушелъ въ Быково опохмеляться къ Аверьяну Пантелеичу.
— Тьфу ты пропасть! плюнулъ Антипъ Яковлевъ. — Основательный божескій мужикъ, и изъ-за дарового угощенія съ кругу сбился. Вернется и протрезвится, такъ ты, Мавра Алексевна, уговаривай его, чтобы онъ хоть на сходк-то въ воскресенье противъ кабака стоялъ.
— Да какъ тутъ, голубчикъ, уговаривать, коли угощеніе мы отъ кабатчика приняли, платокъ взяли. Надо тоже и совсть знать.
— А онъ съ совстью! Кабатчикъ-то, я говорю, съ совстью? раздраженно крикнулъ баб Антипъ Яковлевъ и пошелъ къ другой изб.
Въ другой изб онъ засталъ самого хозяина. Тотъ вышелъ къ нему за ворота безъ шапки, хмурый, тяжело вздыхая и почесываясь. Очевидно, онъ вчера сильно выпилъ и результаты вчерашняго хмеля сильно мучили его. Лицо было помято, голосъ хриплый.
— Праздновалъ вчера у кабатчика? спросилъ его Антипъ Яковлевъ.
— Да вдь какъ не праздновать, коли вс праздновали.
— А вотъ я не праздновалъ. Слышь, Ларивонъ Панкратовъ, не продавай хоть ты-то въ воскресенье на сходк деревню кабатчику.
— Такъ-то оно такъ, Антипъ Яковлевичъ, да вдь Аверьянъ-то Пантелеевъ хочетъ намъ въ общество домъ пожертвовать.
— Какой домъ? Слушай его!
— Да какъ же… Двсти рублей каждый годъ отъ него на міръ будетъ, а черезъ десять лтъ онъ и домъ пожертвуетъ. Бумагу даетъ.
— Да вдь въ десять-то лтъ вы, черти, вс сопьетесь при кабак, изъ исправныхъ мужиковъ сдлаетесь нищими…
— Ну, никто какъ Богъ, Антипъ Яковличъ. А вдь тутъ домъ подъ училище и двсти рублей каждый годъ. Оно, положимъ, двсти рублей для общества деньги не велики, но можно триста потребовать міромъ. Онъ триста дастъ, ежели міръ поторгуется. Но главная статья — домъ подъ училище…
— Да никакого тутъ училища не будетъ. До училища вы даже не доживете.
— Ну, никто какъ Богъ. Живой о живомъ и думаетъ.
— Дуракъ!
Въ другихъ избахъ то же самое или почти то же самое. Очевидно, кабатчикъ пустилъ корни крпко въ обитателей деревни.
Побывавъ въ пяти-шести избахъ исправныхъ мужиковъ, понуря голову возвращался къ себ домой Антипъ Яковлевъ и бормоталъ себ подъ носъ:
— Продали деревню, продали!
XIII
Было воскресное срое, осеннее утро. Въ Крюков звонили къ обдн и слабый звонъ колокола доносился до Колдовина, на грязной улиц котораго было замтно необычайное для праздничнаго утра движеніе. Молодыя и старыя бабы въ головныхъ шерстяныхъ платкахъ одного и того же рисунка, подаренныхъ имъ на пирушк у Буялихи кабатчикомъ, поспшно перешныривали изъ калитки одного двора въ другой, вызывали сосдокъ и шушукались. Пошушукавшись, он вмст съ сосдками бжали на другой дворъ. Слышались отдльно произнесенныя громко фразы въ род слдующихъ:
— По жестяному чайнику каждой въ придачу къ платку общалъ… «Коли ежели, говоритъ, міръ ршитъ — баб жестяной чайникъ?…
— Знаю, знаю, слышала. Чайникъ въ хозяйств вещь хорошая. Неужто опускать?
— Зачмъ опускать? Мой Сергй на міру будетъ кричать за кабакъ.
— И мой Иванъ Иванычъ тоже. Говорятъ, братья Трынкины артачатся. И чего имъ? Вс трое народъ трезвый, такъ какая имъ опаска отъ кабака?
— Да и пьяному нтъ опаски. Все это пустое… Ужъ ежели кто захочетъ загулять, такъ и за четыре версты пить убжитъ. Ты съ Трынкиной, съ Василья Трынкина бабой повидалась?
— Повидалась. А та рохля. „Что жъ я, говоритъ, могу супротивъ мужа?“
— Однако, платокъ она отъ кабатчика взяла.
— Нтъ, Васильева Марья не брала. Ее мужъ и на пиръ не пустилъ. Вонъ невстка ейная, Мирона жена, взяла.
— Побжимъ къ Марь. Вдь чайникъ, хорошій чайникъ…
И бабы побжали къ Марь, Василья Трынкина жен.
У сарая, гд хранились общественные пожарные инструменты, толпились мужики въ ожиданіи назначенной сегодня мірской сходки. Тутъ были пожилые и молодые. Нкоторые сидли на лежавшихъ у сарая бревнахъ и покуривали папиросы, свернутыя изъ махорки и газетной бумаги, и сплевывали длинной слюной. Слышалось:
— Сколько ведеръ?
— Пять.
— Мало. Надо требовать семь. А то не согласны.
— Онъ и привезъ съ собой, говорятъ, семь. Одно ведро теперь до сходки распаиваетъ, а другое подлитъ начальству: старост, сотскому… Ну, на писаря.
— Да разв до сходки поитъ?
— Василій Мироновъ сейчасъ стаканъ выпилъ.
— Нтъ, ужъ я до сходки — Богъ съ нимъ, съ виномъ, Алексй Ивановичъ. — Лучше я дойду до часовни и три копйки на свчку подамъ.
Два мужика поднялись съ бревенъ и разошлись въ разныя стороны. Одинъ отправился къ маленькой часовн, находящейся на конц деревни, другой пошелъ во дворъ Булялихи, стоящій наискось противъ пожарнаго сарая.