Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
Магдауль стоял на палубе, прижавшись к мачте. Он не первый раз ехал на катере, прожорливую утробу которого так долго «кормил» своими дровишками, а все равно чувствовал себя совсем беспомощным, как никогда растерянным. Колеса проклятущего «Ку-ку», наверно, крутит не кто иной, как сам «огненный злой дух». Здесь все ненадежно — катер на воде, что чум на вязком болоте… Тут нет земной тверди, которая ему никогда не изменит, нет опоры. «…A жизнь в Онгоконе тоже вроде как на этом катере», — подумал он.
Наконец со скрежетом опустился якорь.
— Лодку
Все смотрели на берег. На высокой сухой лиственнице сидело штук шесть черных птиц. Другие кружили над небольшой горкой, укрытой кедростланью. Сердитое карканье, приглушенное расстоянием, доносилось до слуха людей.
— Здесь Третьяк, — сказал тихо Волчонок. Это были его первые слова за весь день.
Мау-Бау под страшную ругань воронья обглодал последние косточки и улегся тут же назло черным птицам.
Старый ворон уселся над самым зверем, хрипло и нудно закаркал.
Мау-Бау прижал наполовину обкусанные в драке уши, сердито огрызнулся. Но ворон все нудил. Медведю надоело слушать его. Он нехотя поднялся и, облизываясь, лениво потопал в чащобу.
Внизу, где едва слышно плескалась Большая Вода, послышался громкий звук от удара лодки о прибрежные камни. Зверь, убыстряя шаги, подался в свой укромный кедровник.
Первым выскочил на Берег Магдауль и подтянул лодку. Теперь, наступив на таежную землицу, он был снова охотник — хозяин всему и над собой. Перед ним — его тайга, в которой спрятан навсегда тала Третьяк. Все мысли исчезли. Голова уже не шумела.
— Надо лодку-то вытащить дальше, — услышал он Кешкин голос.
Послушно приподнял лодчонку и оттащил под самый яр высокого берега. Он сейчас сильный, он все может.
— Магдауль, ты следопыт, иди впереди, — попросил Кешка. Волчонок мотнул головой и быстро пошагал вдоль берега. У самой кромки воды кое-где небольшими плешинками выступал песок. В одном месте Волчонок остановился и нагнулся над черным лоскутом тряпки. Осторожно отделил от мокрого песка. Присмотрелся, взволнованно сказал:
— От рубаха… Третьяк носил… Я видала таку заплату на рукаве. Красна была рубаха.
— А где же сам-то? — спросил Кешка. Все лицо его горело. На минуту встретились глаза Волчонка и Кешки.
— Ходить нада. Смотреть нада, — Магдауль резко отвернулся. — Ты мой самый большой тала, Кешка. Идем!
И снова Волчонок впереди.
Вдруг он замахал руками, чтоб не подходили. Внимательно и долго осматривал место.
— Здесь лежала Третьяк. Потом ходил сам амака и тащил ево в тайга.
Люди удивленно переглянулись: по каким признакам определил это Волчонок?
Словно собака, обнюхивая деревья и зорко осматривая траву
— Эй, Волчонок, берданку-то надо бы взять! — испуганно крикнул Воронин.
— Зачем берданку?.. Миша ела и ушел в лес. Ево боится нас.
— A-а, но-но. Да ты знаешь.
Что-то странное происходило с Венкой Ворониным. Он все время заглядывал в Кешкино лицо.
Через несколько минут таежник привел людей к жалким останкам человека.
На крутом Байкальском берегу, под огромным кедром, кроны которого защищают от зноя и дождя одинокую могилу, стоит топорной работы грубый крест, рубленный из лиственницы.
На кресте — эпитафия:
«Здесь покоится раб божий Матвей Егорович Третьяк.
Погиб шестидесяти двух лет от роду.
Спи сном праведника, затравленный рыбак.
Аминь».
Первые дни, когда свежевыструганное дерево креста ярко желтело и выразительно напоминало о человеке, звери вздрагивали и испуганно уходили прочь. Но со временем привыкли, а Мау-Бау, летний хозяин этих мест, любил в мокротную погоду лежать на высоком сухом могильном холмике.
После поминок, устроенных отцу, Луша съездила в Бирикан за матерью, и теперь они все вместе живут в одном бараке со своей землячкой Верой.
Луша с Параней удивительно походят на мать. Толстые мясистые носы картошкой. Широкие скулы, глубоко посаженные маленькие глаза, клочковатые брови, угловатые плечи, на которых приросли сразу же без шеи махонькие головки.
Устинья сильно и не горевала по мужу. Позаглаза она звала его не именем, а просто Третьяком, да еще и проклятущим. Ненавидела и боялась его всю жизнь, с чего бы и жалеть-то?! Когда ей сказали, что Матвей утопился в Боковых Разборах, то она сердито вскрикнула:
— Издох рядом со своей Танькой!.. Век ею бредил!..
В обед прибежала Вера и выпалила:
— Тетка, твоя Ленка у рыбодела!
Устинья ничего не поняла и испугалась:
— Кака Ленка?
Вера рассердилась:
— Кака! Кака!.. Дочка твоя, которую бурятам продали на Ольхон.
У Устиньи упали руки, и она удивленно уставилась на соседку.
— Чево пялишь зенки, идем!
Сгорбившись, мелко семеня босыми черными ногами, идет старуха за Верой и судорожно шепчет: «О господи! Царица небесная!.. Прости меня, грешную!»
У рыбодела сидит человек пять оборванных бурят и с ними нарядная девушка, которую прохожие растерянно рассматривают. Отойдя немного, невольно оборачиваются, чтоб убедиться — не во сне ли это.
Перешептываются между собой, смеются русские рыбачки, кивают все в сторону необыкновенной девушки.
— Наверно, бурят на божнице ее держит!
— Будто ветка тальниковая!..
— Хи-хи! И правда — брюха-то у нее совсем нету!
— Как она целует страшного Алганая? Ха-ха-ха!
— Вай! Сказала тоже — Алганая поцеловать!.. Лучше утопиться в море.