Подлунное Княжество
Шрифт:
— А ты откуда столько знаешь? — всадник пристально посмотрел на Геродота. — Уж сам не в доле с торгашами?
— Скажешь тоже, — смутился мутант. — Дол просто поговорить любит особо о том, что в малопонятных книгах прописано. Я ему о книгах конечно не рассказывал. Память, говорю, мол, у меня хорошая, потому все беседы с отцом запомнил. Отец-то у меня книжником был — про то всем известно — вот Дол и верит. Опять же скидку даёт. Его всё больше устройство государств разных интересует, законы тогдашние. Я страницу-другую вызубрю и пересказываю… Дол со Старко себя ещё покажут. Их даже злые люди не трогают.
— Мятежники что
— Их здесь по-разному называют, — уклончиво ответил Геродот. — Пока никого не трогали, их как освободителей встречали. Те, кто на вашей границе жил.
— То-то я и смотрю, — на губах Ратибора появилась жёсткая ухмылка. — После этих освободителей даже пепла не осталось… Особенно от тех. На нашей границе.
— Я-то их никогда освободителями не называл, — поспешил заверить гостя Геродот. — Я и без них свободен. От кого мне освобождаться. Я со всеми в мире живу.
— Даже с теми, кто дом жёг?
— То глупые люди. И я сам не слишком умно поступил. Построился на видном месте. Теперь вот живу — не тужу. Кого хочу мимо пропущу — кого хочу в гости позову. Дол, например не знает, где я обосновался. Потому как я его опасаюсь. А вот тебя, или белого старика, или мохнатых из южных лесов — всегда рад видеть.
— Мохнатых?! — Ратибор аж подскочил на месте. — Волкодлаков?! Оборотней?!
— Никакие они не оборотни, — твердо произнёс Геродот. — Такие же люди как мы с тобой. Я их вождю — Люмпу — то же самое говорю, когда он начинает небылицы о жителях Подлунного рассказывать или о кефрийцах. У всех нас предки общие, вот только почему-то не помним этого и не можем спокойно разговаривать. Как вот мы с тобой сейчас.
Ратибор ничего не ответил. Мозг всадника напряжённо работал. В последнее время его всё чаще и чаще мучили вопросы, которые появились ещё в незапамятные времена. Времена, когда учился в школе всадников, времена, когда Подлунное княжество казалось незыблемой твердыней, времена, когда Закон и Справедливость считались единственной нормой.
Почему же Подлунное рухнуло, стоило лишь Яромиру слегка приоткрыть границы? Почему форма всадника — вершителя правосудия — вызывает у жителей покорённых провинций лишь полные бессильной злобы взгляды? Разве плохо жилось им под рукой наследников Воедела? Почему в сохранившихся приграничных весях при его появлении прятали детей и закрывали ставни?
Другой вопрос: представление о других народах. Раньше всё было ясно, красоградцы — единственные потомки Древних. Народы, покорённые ими со времён Воедела — счастливцы, волею судьбы и Калаша оказавшиеся на верном пути. Однако пришлось по службе побывать на Бурзуме — не такие уж там и дикари живут. Даже в Кефри (там, правда, много увидеть не удалось — амазонки запретили вооружённым всадникам покидать портовый квартал) не всё так ужасно, как рассказывали жрецы. И мужчины не выглядят забитыми… Мутанты… Ратибору стало не по себе, когда он представил Геродота на поле сорвиголовы. Как его огромная, полная книжной премудрости голова влетает в кольцо под восторженный крик толпы. Он даже готов был поверить, что покрытые шерстью зеленоглазые волкодлаки, могут вот так же сидеть на его месте и о чём-то рассуждать. Кстати и драку, стоившую жизни Малху и Крону, затеяли, если уж быть до конца честным вовсе не зверолюди.
В чём же тогда дело? Может и прав Всевед? Может Закон и Справедливость не единственная истина оставшаяся после гибели Древних? Может и
— Я тебя чем-то расстроил, Рат? — всадник вздрогнул. Геродот убрал со стола, вымыл посуду и теперь с тревогой смотрел на ушедшего глубоко в себя гостя.
— Нет, всё путём, — Ратибор с трудом вынырнул из пучины мыслей. — Призадумался маленько. Столько от тебя услыхал… Не знаю, что больше набил — брюхо или голову? Даже не придумаю, как тебя отблагодарить?
— Ты, правда, спать не хочешь?
— Какой же воин уляжется, после того, как продрых почти двое суток!
— Вот про это я бы хотел услышать.
— Про что? — не понял всадник.
— Про воинов. Про тебя и твоих товарищей. Про тех, кого одни боятся, другие ненавидят, третьи восхищаются. Даже белый старик, а он скуп на похвальбы нашему Миру говорил, что если бы ваше умение, да в нужное русло…
— Даже так? — Ратибор подёргивал себя за мочку уха.
— Ещё одна причина… — Геродот смотрел куда-то в сторону. — Ты знаешь, что похожие на меня живут очень долго, твои соплеменники даже считают нас бессмертными?
— Слыхал…
— Я записываю все, что случилось при моей жизни… — быстро выпалил мутант. — Для потомков…
— Ну… — всадник уже ничему не удивлялся. — Ладно. Я попробую.
Начало рассказа Ратибору давалось с трудом. Две зимы скитался он в одиночку по лесам, преследуя Мериддина и отвыкая от обычной человеческой беседы. Короткие фразы с жителями редких затерянных в чащобе весей, если они не прятались от одинокого всадника и не встречали кольями, вряд ли можно назвать разговором. Даже с Малхом и Кроном, до их гибели, Ратибор едва ли перекинулся сотней слов. Одержимые местью, молодые всадники предпочитали быстрые жесты и брошенные наспех слова. Не до бесед им было. Значит ещё две зимы… Того четыре, с тех пор как покинул почти уже взятый мятежниками Красоград.
Слова — тяжёлые и непривычные — перекатывались по гортани, наскакивая друг на друга, цеплялись за язык, застревали между губ, словно упрямый младенец, не желающий из чрева матери являться в этот жестокий и несправедливый мир.
Ратибор говорил медленно, часто останавливался, глядя на Геродота, словно тот должен был угадать конец фразы и подсказать его всаднику. Мутант слушал терпеливо, не перебивал. Лишь иногда начинал покачивать огромной головой, словно хотел придать рваной речи гостя хоть какое — нибудь подобие ритма.
Может быть, участие со стороны хозяина, может быть появившиеся в его руках огромный кусок выбеленной кожи и баночка с краской — так или иначе, но плотину прорвало! Ратибор как бы заново научился говорить — голос его стал увереннее, мысли чёткими и послушными. Ему уже не приходилось делать усилия, чтобы согнать их с кончика языка.
Ратибор уже не замечал, что Геродоту приходится попотеть, чтобы успеть нырнуть отточенной палочкой в склянку с краской и успеть занести его слова в пергамент. Всадник почти не замечал мутанта. Он разговаривал сам с собой. Рассказывал сам себе о собственной жизни. Словно старый книжник в княжеском хранилище снимал томик за томиком с полки, сдувал пыль, с удивлением вглядывался во вроде бы знакомые страницы, улавливая в них ранее не замеченные подробности и, потрясённый ставил на прежнее место.