Подменный князь. Дилогия
Шрифт:
— А в Киеве много христиан? — спросил я.
— Много, — убежденно сказал отшельник. — Еще княгиня Хельга исповедовала нашу греческую веру. А с тех пор сколько воды утекло. Сам князь Ярополк, я слышал, готовится стать христианином.
— Ну, — заметил я, — этого он, положим, уже не успеет. Не бывать Ярополку христианином.
Тут выяснилось, что не только я могу потреблять информацию и удивляться. Монах Захария потому и был отшельником, что не интересовался мирскими делами и даже бежал от них. Так, услышав сегодня утром боевую
Я думал, что он огорчится моим известием о взятии Киева язычником Вольдемаром и о гибели князя Ярополка, но не тут-то было. Отшельнику это оказалось совершенно безразлично. Он для того и отшельник, чтобы думать не о Киеве, или о князе, или даже о христианстве вообще. Его интересует только спасение собственной души.
На этот раз мне самому пришлось выступить в роли человека, приносящего известия и вещающего о последних событиях.
— А кто пришел в Киев? — все-таки поинтересовался Захария. Услышав о князе Вольдемаре, он испугался.
— Теперь конец всем киевским святым, — твердо сказал он. — Кто же не знает, как этот сын Святослава относится к христианству? При Ярополке святым в Киеве жилось вольготно. У меня там остались братья.
Святыми Захария называл членов христианской общины и братьями — их же.
Как выяснилось, в Киеве имелся-таки один христианский храм, но низкий и без купола, переделанный из жилого дома. Вот почему со стороны реки он и не был виден. С единственным киевским священником, отцом Иоанном, Захария был хорошо знаком, и батюшка еженедельно по воскресным дням присылал своего дьякона Федора к отшельнику, чтобы передать святое причастие. Проблемой отшельника всегда является причастие — его может святить только священник в алтаре…
— Теперь, боюсь, уж не дождаться мне благодати такой, — заметил Захария встревоженно. — Вольдемар — ревностный идолопоклонник. Не бывать больше богослужениям под его правлением.
Пока мы разговаривали, Любава собрала в имевшуюся у отшельника корзинку ягод и, вернувшись, подсела к нам. За это время Захария успел рассказать, что родился он в деревне неподалеку от Киева, а крещение принял в Константинополе, куда попал в качестве гребца на ладье одного купца, продававшего в Византию меха и лесной мед.
— И сподобил меня Господь оказаться в монастыре, — говорил он. — Греческий монастырь на берегу теплого моря. Там телу хорошо, прелестно. Но дух мой возгорелся к Господу и возревновал о святости. Вот я и вернулся сюда, в родную землю, чтоб тут совершить подвиг.
— Какой подвиг? — сначала не понял я, но Захария строго взглянув на меня, пояснил:
— Подвиг духовный.
Именно духовным подвигом Захария называл свое отшельничество. Жить в одиночестве, без людей, без дома, в тесном дупле, питаясь собирательством. Зато ничто не отрывает от молитвы, ничто не уводит мысль от Бога, не искушает мирскими соблазнами.
— А по-славянски
— Окунем, — неохотно буркнул он. — Но об этом я не помню, потому что в славянстве я умер, а во Христе воскрес как Захария, грешный и смиренный раб Божий.
— А по дому ты не тоскуешь? — снова спросила Любава с внезапно проснувшимся интересом. — У тебя ведь родители еще могут быть живы, да? Братья, сестры?
— Святые — мои братья, — отрезал монах. — Церковь — мне семья: отец, мать, братья и сестры.
— А не скучно тебе без дома, без родителей? — не унималась Любава, с жалостью смотревшая на нашего нового знакомого. — А без девушки? О женщинах ты не тоскуешь? Ты же мужчина!
Последние слова явно смутили и раздосадовали Захарию. Может быть, Любава попала в самую точку, и вопрос о женщинах действительно был для отшельника болезненным.
— Не спрашивай меня об этом, — стараясь сдержать раздражение, смиренно ответил Захария. — Есть вопросы, которые нельзя задавать, тебе это известно. Я же не спрашиваю твоего настоящего имени.
— Я бы тебе и не сказала, — с вызовом парировала Любава, но осеклась и больше с вопросами к монаху не лезла.
— А как ты тут зимой живешь? — поинтересовался я. — Холодно же.
— Костер жгу, — объяснил отшельник. — Возле костра и сплю.
— А чужие люди тебя не донимают? Сам понимаешь — воры, разбойники. Мало ли кто может прийти на свет костра.
Захария безмятежно улыбнулся.
— Воры, — сказал он. — Что же они у меня возьмут? Одежду вот эту? Я сам им отдам, если им нужно. А если убьют, то мне даже лучше будет. Разом все кончится, весь мой искус, и Господь меня, как невинно убиенного, сразу на небеса заберет.
Кажется, этот человек был искренен.
— На ночь вам тут оставаться нельзя, — строго сказал он. — И не думайте. Мне тут люди вообще не нужны, а уж женщина — тем более.
Он стыдливо потупился.
— А ты слышал нас прошлой ночью? — прямо спросил я, на что монах кивнул и, уведя взгляд в сторону, буркнул:
— Я молился, до меня не достигало.
Впрочем, судя по его покрасневшему в этот момент лицу, он был не вполне искренен и скорее, принимая желаемое за действительное, успокаивал себя.
— Если вам негде в Киеве жить, — сказал он, — то можете пойти к Федору-дьякону. Хоть он женщин тоже не принимает в доме, но ты все-таки оглашенный, — пояснил он мне. — Может быть, хоть на первое время сжалится.
* * *
Чтобы переправиться в Киев, нам пришлось украсть лодку. Множество их было привязано у дощатой пристани на нашем берегу Днепра. Видимо, смерды из расположенной здесь деревни занимались то ли рыболовством, то ли речным извозом, но количество лодок было велико.