Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне
Шрифт:
Месяц спустя в доме у Расселов он написал горькое «Прощание с Плимут-Роками, с памятниками в Банкер-Хилле, с дубом Хартии, с Хижинами дяди Тома». В этом прощании таился упрек Новой Англии, упрек и лучшим ее сыновьям — Ральфу Эмерсону и Генри Торо, упрек за то, что их жизни не целиком и полностью отданы борьбе против рабства…
Читая теперь выступление Торо, он понял, что предъявлял тогда к ним неисполнимые требования, хотел, чтобы они были такими, как он. А они были совсем иными.
Он выглянул из окна камеры. И он опять увидел перед собой глаза хозяина Уолденского пруда, поднявшего
«Оказывается, Торо учил тогда меня и кое чему научил. Два с половиной года прошло с тех пор — и какие годы, — а эту встречу я помню».
Речь Торо в защиту Брауна слушал молодой литератор Вильям Гоуэлс, впоследствии известный американский писатель. «Когда Торо начал говорить о Брауне, то передо мною оказался вовсе не тот, кто рисовался мне в воображении: мягкий, нежный, любящий, старый, робкий, — а человек типа Джона Брауна, принципов Джона Брауна, и такого человека мы должны были кап-то полюбить… как-то принять в свои души».
Сам Гоуэлс принял. Когда подошел его час, он выступил в защиту рабочих лидеров, которых ложно обвинили во взрыве бомбы на Хеймаркетской площади в Чикаго.
А Торо десять дней спустя после приговора в дневниковой записи, изобразив, как обычно, закат солнца, признался: «Мне было тяжело смотреть на эту красоту, ибо душа моя переполнена капитаном Брауном. Столетия требуются, чтоб выковать такого человека, как Браун, и столетия, чтобы его понять.
Я радуюсь тому, что был его современником».
Брауну было важно, что происходит в политике, что пишут в книгах, газетах, что говорят ораторы.
Он принял решение. Он знал, чего он хочет, он уже действовал, он готов к новым действиям. И ни за что не отступится от своего плана, даже если останется в одиночестве. Но с каждым прожитым годом ему виднее и виднее, как важны обстоятельства, хотя он все меньше и меньше им подчиняется.
В то время не надо было даже прикладывать ухо к земле, чтобы услышать подземные толчки. Почва сотрясалась.
Были оптимисты — Новый Свет их воспроизводил с завидным постоянством, — которые утверждали, что все проблемы будут решены чудесами техники: паровоз, телеграф, машины, фабрики, железные дороги. В 1853 году «Юнайтед Стейтс Ревью» предсказывал, что благодаря электричеству через полвека всю работу будут исполнять машины, управляемые автоматически. А людям только и останется, что любить друг друга, познавать мир и быть счастливыми.
И хлопкоочистительная машина действительно позволила за день собрать в пятьдесят раз больше хлопка, чем собирали руками. Она убыстрила и неизмеримо облегчила труд. Но эта же машина — парадоксальным образом — способствовала укреплению рабства: цены на хлопок повысились, южный хлопок успешно соперничал с английским на мировых рынках, соответственно поднялась цепа на рабов.
Внедрение машины, несомненно революционизирующее, вовсе не привело людей к долгожданному счастью. Более того, в главном — социальном, экономическом, политическом и нравственном — конфликте эпохи техника не была на стороне морали.
Шел год восемьсот пятьдесят седьмой.
Уэнделл Филипс повел
На одном из аболиционистских собраний Филипс сказал, что крах потерпело, терпит не свободное, а рабовладельческое общество. Если Фитцхью с этим не согласен, приехал бы сюда, сразились бы открыто.
Джордж Фитцхью принял вызов.
Друзья и родные убеждали не ехать. — С кем вы собираетесь разговаривать? Вот губернатор Уайз полагает, что ни один порядочный южанин вообще не должен бывать на Севере, очень осуждает тех, кто посылает своих детей туда учиться…
— Высоко уважаю нашего губернатора, но считаю, что он неправ. С ложными идеями нельзя сражаться ни запретами, ни арестами, ни казнями. Только другими идеями. Более сильными, более верными, более привлекательными.
Вот вы все, ваши друзья, родные — вас никого не надо убеждать, что наш Юг прекрасен. Здесь хвалят мою книгу. Льщу себя надеждой, что верно выразил ваши мысли. Но знали все вы и без меня.
На Севере же думают иначе. Они забыли или делают вид, что забыли историю: не было великих цивилизаций без рабства. Северян надо переубедить. Их можно переубедить. Не всех, конечно, но многих. Они не знают Юга, никогда не видели ни хлопкового поля, ни цветущих магнолий. Многие не видели южанина, уверенного в себе, с колыбели привыкшего командовать, умеющего командовать. Не ездить туда — это просто страх, неверие в наши идеи. А я в них верю и противников не боюсь.
…Диспут в актовом зале Гарвардского университета идет пятый час. Все места заняты, многие стоят. Джон Браун сел сзади. Зрение у него отличное — ораторов увидит, а ему хотелось видеть публику. Светлые и темные головы — будущие богословы, юристы, историки. Пока еще юнцы. Такие же молодые парни были с ним в Канзасе. Но эти все — грамотеи, у многих — стопки книг в руках, на стульях. Шумят. Звучат неизвестные Брауну слова. Будто и не по-английски разговаривают. Называют друг друга не по именам, а как-то странно, по кличкам. Чужой. Он здесь чужой. В той семинарии, куда он так и не поступил восемнадцатилетним, были похожие ребята. И он, деревенщина, тоже был чужим.
На трибуне — две кафедры. За одной — Филипс. Спокоен, тверд, его, видно, здесь знают, любят. За другой — Фитцхью. Когда же Браун в последний раз видел крупного плантатора? Неужели с тех детских лет, после Лэмберта, не слышал, не видел? Пожалуй, только мельком. По внешности — обыкновенный американец. Говорит по-южному, растягивает слова. Он начал, а в зале не сразу утихли, потому Браун схватил середину фразы:
— …я был в Европе, там голод, настоящий голод. Трудно и сравнивать, но на фоне Европы Юг поражает отсутствием преступлений, главной свободой — свободой от нужды. Приехал я сегодня утром в ваш город, ходил по Бостону — нищие на улицах… Ни в одном южном городе вы этого не увидите. Заговорил с одним, с другим — с фабрики выгнали, уволили, остался без хлеба. Что же они, по-вашему, не рабы?