Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне
Шрифт:
В 1830 году во время июльской революции был в Париже, сопровождал Лафайета.
В 1848 году у него родился сын, он записал в семейную библию: «Дарован богом» — и тут же добавил: «Свобода! Равенство! Братство!» Был врачом в отряде Гарибальди.
Брауну это не совсем понятно:
— Зачем, собственно, воевать в Греции против турок, в Италии против австрийцев, когда здесь, у тебя на родине, есть поле сражения, когда здесь свобода — в цепях?
Сэнборн и Смит недоуменно переглядываются, для них это так ясно, так само собою разумеется: свобода неделима. Ее надо защищать везде. И у себя,
Из чужих краев он вернулся с военным опытом, со славой — король Греции наградил его орденом Святого Спасителя. «Кавалер ордена» — отсюда дружеское прозвище «кав».
Из Греции Хау привез купленный на аукционе голубой шлем, его носил сам Байрон. Шлем висел на вешалке для шляп.
Сэнборн каждый раз глядел на шлем, сначала не решался прикоснуться к святыне, а потом все же померил — шлем оказался мал. Его возмущали дети, которые посмеивались над «культом шлема». Он испытывал страх и восторг. Сам Байрон. Хау знал его, разговаривал с ним, лечить, правда, не пришлось. А Сэнборн хорошо знает Хау. Всего только одно промежуточное звено.
Браун выслушал о шлеме равнодушно, Байрона он не читал, смутно помнил: какой-то храбрый, но беспутный англичанин.
Они продолжали:
— Хиггинсон защищает права католиков.
— Хау основал приют для слепых, для слабоумных, школу для дефективных детей. Даже король Пруссии вынужден был наградить его за научные заслуги.
— Это хорошо, что он занимается добрыми делами. Конечно, это не так уж трудно, когда есть деньги. О, если бы у меня были хотя бы те деньги, которые в Бостоне прокуривают за один день, которые улетучиваются в трубу с табачным дымом, я уж давно бы нанес сокрушительный удар по рабству.
Сэнборн смущенно посмотрел на свою трубку.
— Что вы, я не про вас, я про тех, кто и пальцем не шевельнет для других.
Сэнборн боготворил Брауна. И все же, когда Браун на третьем этаже в спальне Смита прочитал им Временную конституцию будущей республики беглых негров, открыл им часть Великого Плана, сказал им, на что он решился…
Оглушены.
Школы и церкви для негров — да. Тайная дорога — да. Оружие противникам рабства в Канзасе — да. Но нападать самим?
И они начали возражать, приводя доводы разума.
В правительстве южане: президент Бьюкенен, военный министр Флойд, Джефферсон Дэвис. Военная мощь в их руках. И против этой силы «бедный, мало кому известный человек, трудно сказать — осталось ли ему еще десяток лет жить на свете, а он спокойно излагает свой проект, который, чтобы его успешно провести в жизнь, потребовал бы усилий едва ли не целого поколения» — так вспоминал потом Сэнборн.
На все возражения Браун отвечал одно: «Если с нами бог, то кто может быть против нас?»
Он глядел на горы, окружавшие Питерборо, и говорил о создании боевых групп из беглых негров в Аллеганских горах.
— А не помешают ли такие крайние акции готовящимся реформам, не оттолкнут ли?
— Смит, мы с вами не в кулуарах конгресса. Политикой я не занимаюсь.
— Нет, занимаетесь. Любая форма борьбы с рабовладением — это политика.
— Позвольте мне поправить вас, Смит. Не для всего полиса, а только для свободных граждан Афин или Спарты. Рабы исключались, как и у нас. Хотя я не так учен, как вы, джентльмены, но это я знаю.
— Принимаю поправку, пусть для свободных. Но для многих, для большинства — вот о чем я веду речь. Сейчас необходимо, чтобы возможно больше белых американцев поддерживало такую политику, которая приведет к освобождению рабов. Этого надо добиваться сообща, гласно, открыто. А вы хотите — маленькой кучкой.
Что отличает американцев от европейцев? Зачем паши предки — и мои, и ваши — сюда приехали? Ради чего воевали в семьдесят шестом году, ради чего отделились от метрополии? Ради независимости. Ради демократии.
Сэнборн вступил:
— «Демократия» тоже греческое слово — народоправство. Власть парода осуществляется теми, кто знает и выражает его волю, — конгрессами штатов и федеральным конгрессом, избранными в соответствии с конституцией; волю народа выражают и другие демократические учреждения. Мы должны стремиться к тому, чтобы завоевать в них большинство, направить их деятельность на путь добра и справедливости. Паркер так определил демократическое правительство: из парода, для народа, именем народа.
— А я кто — не народ? Я вместе с ним голодал, мерз, воевал. Все эти ваши учреждения — они-то и чужды народу. Всегда — над ним. И часто — против него. Большинству народа безразличны самые красноречивые словопрения в конгрессах. Но зато смелые действия смелых людей, которые возьмутся за ружья, а потом и за пушки, никому не будут безразличны. Тогда мы узнаем истинную волю парода — ее пробудят те, кто пойдет сражаться за великое дело.
— Вы не правы, Браун. В американской демократии, как ее задумали Отцы-Основатели, как ее строили камень за камнем, заложены гарантии против узурпации, против того, чтобы один человек, вроде Наполеона, противопоставлял свое «я», да еще подкрепленное мощью государства, большинству. Гарантии эти, в частности, в разумной системе разделения властей. Исполнительная власть отделена от законодательной, обе они — от судебной. И все три силы находятся в известном равновесии.
Браун сидел неподвижно в большом кожаном кресле. Он крепко держал подлокотники, полуприкрыв глаза, видел долгоносые лакированные штиблеты собеседников перед своими порыжевшими, пыльными сапогами.
— Еще раз повторяю: все, связанное с рабовладением, для меня неприемлемо, все — церковь, государство, бизнес.
— Если все учреждения никуда не годятся, тогда, конечно, их надо разрушать, а не улучшать. Это проще, понятнее, чище и сильнее захватывает воображение. Но приведет ли это к добру? Да, у нас очень много недостатков. Ведь те самые плодотворные свойства нашей демократии, которые препятствуют воцарению властолюбцев, в то же время делают наше государство инертным. Демократии труднее мобилизоваться, чем деспотии, мы туго поддаемся и добрым изменениям, у нас прочно удерживаются дурные законы, в том числе и ненавистные всем нам законы, охраняющие рабовладение.