Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне
Шрифт:
— Нет, не рабы. Их нельзя заковать в цепи, нельзя разлучить мужа с женой, мать с детьми, их нельзя продать, их нельзя убить…
«…Молодец, Филипс! А я бы, пожалуй, не сразу нашел ответ».
— Вы просто не знаете, что такое плантация. Я не меньше вашего возмущен плантаторами — негодяями, садистами. Но таких — единицы. Надеюсь, вы госпожу Бичер-Стоу не причислите к защитникам Юга, однако Саймон Легри, он ведь не южанин, а янки, и это не случайно. Проживи я в Бостоне неделю, я здесь тоже обнаружу и негодяев, и садистов. Печально, но такие есть в каждом сообществе, это присуще природе
— Согласен с вами. Только здесь они не наделены такой абсолютной и, значит, развращающей властью, как ваши плантаторы.
— Но и хозяин фабрики не безвластен.
— Не безвластен, но с плантатором не сравнить.
Об этом Брауну вовсе не приходилось думать. Что-то Филипс не ахти как убедительно отвечает.
— Уважаемый оппонент, вернемся к тому, что такое плантация. На самом деле, а не по вашим лживым книжкам. Плантация — это большая патриархальная семья. В семье не без урода, в семье не без разлада, но глава семьи обо всех заботится: о стариках, о женщинах, о детях, о больных. А кто о них заботится на Севере?
Господа филантропы, ваши единомышленники, которые пекутся о рабах, не зная и не любя их, они так заняты, что у них, видно, не остается времени заметить то, что под носом. Опять же сегодня на улице — женщина с четырьмя маленькими детьми стоит и просит милостыню. Я, конечно, открыл свой кошелек. Хотелось мне ее привести на это собрание, да жаль стало бедняжку.
Выкрик с места:
— У вас на Юге беззаконие!
— Юный джентльмен напрасно спешит на выручку господину Филипсу, он оказывает ему медвежью услугу. У нас в Америке законов слишком много. Между тем опыт истории свидетельствует, что общества управляются не законами, а деспотами. Именно деспотами, не шумите. И стремиться можно лишь к тому, чтобы деспотизм был просвещенным, а эта задача не из легких.
— Просвещенным? Ваш великий компатриот, виргинец Томас Джефферсон, сформулировал в Декларации независимости главный тезис просвещения: «Все люди сотворены равными и наделены создателем некоторыми неотчуждаемыми правами, среди которых — Жизнь, Свобода, Стремление к Счастью».
— Я — южанин, я — американец, я не могу не чтить Джефферсона, но я уверен в том, что люди вовсе не сотворены равными. Обернитесь вокруг себя: умные и глупые, благородные и мерзавцы, красивые и уродливые, хитрые и простодушные, — где же равенство?
Браун невольно обернулся, почти все оборачиваются, сравнивают. Сейчас же резко одернул себя…
— Не подменяйте тезиса! Речь идет о равных правах! — это он крикнул, не сразу осознал, что он.
На него недоумевающе оглядывались. Он неловко заерзал на стуле. Это ведь не гипнотизер в Спрингфилде…
Фитцхью ничуть не смутился:
— И права не равные. Именно потому не равные, что люди разные. Из каждых, скажем, двадцати человек девятнадцати вовсе не нужно ваше равенство. Им нужно, чтобы о них кто-то заботился, — кто-то более сильный, то есть не равный, — начальник, опекун, муж, хозяин. Другими словами — эти девятнадцать наделены естественными и неотчуждаемыми правами: быть рабами. И в этом нет ничего дурного, ничего обидного…
— Позор!
— Ложь!!
— Долой! Вон!!!
Браун побледнел
Фитцхью невозмутимо продолжал:
— Сказанное относится и к личностям, и к расам. Освобождение крепостных в Европе было крахом, жестоким крахом. Я уже писал о том, что белые тоже были и будут рабами. Но негры к этому состоянию более приспособлены.
Пусть аболиционисты честно признают: ведь они просто спекулируют положением негров, ведь они стремятся на самом деле к другому — к социализму, коммунизму. Они стремятся к такому обществу, в котором вообще не будет ни частной собственности, ни церкви, ни законов, зато в изобилии — свободные земли, свободные женщины, свободная любовь… Да, в таком обществе мы, южане, жить не хотим и не допустим этого. Мы не забыли уроков Французской революции.
Браун ощущал — впервые за весь вечер, — что эти слова были встречены многими сочувственно. Кивки, вопросительные, недоумевающие взгляды.
Его молодой сосед сдерживался, сдерживался, да вдруг как выкрикнет:
— Ваши южные плантаторы — каннибалы!
— А у вас здесь всех хотят превратить в каннибалов!
Фитцхью почти кончил новую книгу, но никак не мог решить, как назвать, вот в споре неожиданно и пришло название…
Кто же победил в этой словесной дуэли? Что за гулом, за молчанием, за криками?
Большинство уходит вместе с Филипсом. Около кафедры Фитцхью всего человек пятнадцать — двадцать.
Не сразу до него доходят вопросы. Он не остыл, в голове вертятся те доводы, которые он забыл привести, французы это называют «ответами на лестнице».
Смущенный юноша:
— А я не думал, что можно так об этом говорить. Я был на стороне аболиционистов, а вы заставили меня кое о чем еще почитать и спросить себя и других. Ведь действительно и в Греции, и в Риме были рабы, а это самые великие известные цивилизации…
— Это очень важно, самое важное. Я убежден, что законы Юга станут примером не только для других штатов Америки, но и для Европы.
С ним остались преимущественно южане. Тот красивый молодой человек, который сидел в первом ряду, каждое слово ловил, руки двигались только, чтобы взять еще лист бумаги, он сын плантатора священника Эдвардса Джонса. Того самого, который у себя на плантации устроил воскресную школу для негров. Учил, конечно, не грамоте, это неграм но нужно, толковал евангельские тексты, духовной пищей одарял. Опыт рискованный, а направление верное.
Фитцхью и сам считал: надо искать, надо проводить реформы, но в разумных пределах, чтобы укрепить рабовладельческую систему.
— Я вам бесконечно благодарен, сэр. Я спорю и спорю, но не умею так логически, так блистательно разить противников. Они же здесь совершенно ослеплены. Юга не знают. Мне они не верят, а вам поверят многие.
Высказаться хотелось каждому:
— Сегодня говорили — Юг — Север, а на самом-то деле линия раздела не совпадает с географической границей. Тут вражда к неграм часто гораздо сильнее, чем у нас, на Юге. Наверно, и у нас есть противники рабства, только я их не знаю.