Подозреваемый
Шрифт:
– Нет.
– Вы выманили ее из отеля «Гранд Юнион».
– Нет.
– Вы мучили ее.
– Нет.
– Это дерьмо собачье! – взрывается он. – Вы сознательно утаили информацию и последние три недели только и делали, что прикрывали свою задницу, вводя следствие в заблуждение и стараясь отвлечь от себя внимание полиции.
Саймон дотрагивается до моей руки. Он хочет, чтобы я молчал. Я не обращаю на него внимания.
– Я не прикасался к ней. Я ее не видел. У вас НИЧЕГО нет!
– Я хочу поговорить со своим клиентом, – говорит Саймон с большой
К черту все это! Я покончил с вежливостью.
– Зачем мне было убивать Кэтрин? – кричу я. – У вас есть мое имя в дневнике, телефонный звонок в мой офис – и нет никакого мотива. Занимайтесь своим делом. Сперва найдите улики, а потом выдвигайте обвинение.
Следователь помоложе ухмыляется. Я понимаю, что что-то не так. Руиз открывает тонкую зеленую папку, лежащую перед ним на столе, извлекает оттуда ксерокопию и подталкивает ее ко мне.
– Это письмо, датированное девятнадцатым апреля тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Оно адресовано старшей медсестре больницы Ройал-Марсден. В этом письме Кэтрин делает заявление, что вы домогались ее в своем кабинете в больнице. Она утверждает, что вы загипнотизировали ее, обнажили ее грудь и пытались снять нижнее белье…
– Она забрала заявление. Я же говорил вам.
Мой стул с грохотом падает на пол, и я понимаю, что вскочил на ноги. Молодой следователь проворнее меня. Он не уступает мне в росте и полон решимости.
Руиз выглядит торжествующим.
Саймон держит меня за руку.
– Профессор О'Лафлин… Джо… Советую сохранять спокойствие.
– Ты что, не видишь, что они делают? Они искажают факты…
– Они имеют право задавать подобные вопросы.
Меня охватывает тревога. У Руиза есть мотив. Саймон поднимает стул. Я смотрю на стену невидящим взглядом, оцепенев от усталости. Левая рука дрожит. Оба следователя молча глядят на нас. Я сажусь и сжимаю руку коленями, чтобы унять дрожь.
– Где вы были вечером тринадцатого ноября?
– В Вест-Энде.
– С кем вы были?
– Один. Я напился. Я тогда узнал печальные новости о своем здоровье.
Мое заявление повисает в воздухе, словно порванная паутина, которая вот-вот к чему-нибудь прилипнет. Саймон первым нарушает тишину и объясняет, что у меня болезнь Паркинсона. Я хочу остановить его. Это мое дело. Жалость мне не нужна.
Руиз не теряется:
– Является ли потеря памяти одним из симптомов?
Я с облегчением смеюсь. Я и не хотел, чтобы он начал относиться ко мне по-другому.
– Где именно вы выпивали? – давит Руиз.
– В разных пабах и барах.
– Где?
– На Лестер-сквер, в Ковент-Гарден…
– Вы можете назвать эти пабы?
Я качаю головой.
– Может ли кто-нибудь удостоверить ваши передвижения?
– Нет.
– В котором часу вы вернулись домой?
– Я не вернулся домой.
– А где вы провели ночь?
– Не помню.
Руиз оборачивается к Саймону.
– Мистер Кох, вы не могли бы объяснить своему клиенту…
– Мой клиент показал в моем присутствии, что не помнит, где провел ночь. Он сознает,
Лицо Руиза непроницаемо. Он смотрит на свои наручные часы, оглашает время и выключает диктофон. Допрос завершен. Я перевожу взгляд с одного лица на другое, пытаясь угадать, что же будет дальше. Все кончено?
Женщина, фиксировавшая допрос на пленку, возвращается в комнату.
– Машины готовы? – спрашивает Руиз.
Она кивает и открывает дверь. Руиз выходит, а молодой следователь надевает на меня наручники. Саймон начинает протестовать, и ему вручают копию ордера на обыск. На обеих сторонах большими буквами напечатан адрес. Я еду домой.
Мое самое яркое детское воспоминание о Рождестве – это рождественское представление в англиканской школе Святого Марка, в котором я играл роль одного из трех волхвов. Причина, по которой оно запомнилось мне, заключается в том, что Рассел Кокрейн, игравший роль младенца Иисуса, так нервничал, что описался, и все протекло на голубые одежды Девы Марии. Дженни Бонд, очень симпатичная Мария, так рассердилась, что бросила Рассела головой вниз и заехала ногой ему в пах.
Из зрительного зала донесся общий стон, но он потонул в криках Рассела. Вся постановка рассыпалась, и занавес опустили раньше времени.
Фарс, разыгравшийся после этого за кулисами, оказался еще более потрясающим. Отец Рассела, крупный мужчина с пулеобразной головой, был сержантом полиции и иногда приходил к нам в школу прочитать лекцию о правилах дорожного движения. За сценой он загнал Дженни Бонд в угол и пригрозил подать в суд за нанесение увечий. Отец Дженни рассмеялся. Это было большой ошибкой. Сержант Кокрейн тотчас надел на него наручники и повел по Стетфорд-стрит в полицейский участок, где мистер Бонд и провел ночь.
Наша рождественская постановка попала в центральную прессу. «Отец Девы Марии арестован», – гласил заголовок в «Сан». «Стар» писала: «Младенец Иисус получает удар».
Я снова вспоминаю эту историю из-за Чарли. Неужели она увидит меня в наручниках в окружении полицейских? Что она подумает о своем отце?
Полицейская машина без опознавательных знаков выезжает из подземного гаража на свет. Сидящий рядом со мной Саймон прикрывает мою голову капюшоном. Сквозь мокрую шерсть я различаю вспышки фотоаппаратов и огни телекамер. Не знаю, сколько там всего фотографов и операторов. Я слышу их голоса и чувствую, как полицейская машина ускоряет ход.
Движение транспорта замедляется, и на Мэрилебон-роуд мы почти ползем. Кажется, прохожие сбавляют шаг и оборачиваются на нас. Я уверен, что они смотрят на меня и гадают, кто я такой и что делаю на заднем сиденье полицейской машины.
– Можно позвонить жене? – спрашиваю я.
– Нет.
– Она ведь не знает, что мы едем.
– Точно.
– Но она не знает, что меня арестовали.
– Надо было ей сказать.
Внезапно я вспоминаю о работе. Сегодня должны прийти некоторые пациенты. Надо назначить им другое время.