Подростки
Шрифт:
Он протискался вперед и остановился, раскрыв от изумления и восторга рот. На стене висела неизвестно кем нарисованная карикатура, красочная, яркая, большая, во весь лист серой оберточной бумаги. На ней был изображен Врублевский. Его толстая фигура чем-то напоминала зверя, лицо — оскаленную морду бульдога. Длинными когтистыми руками он держал за шиворот мальчика. Сзади стоял рабочий с грязным мешком, который он готов был набросить на голову мастера, а рядом — тачка-углевозка. Под рисунком четкими крупными буквами было написано: «Помни!»
Постояв немного в толпе у карикатуры, Валя побежал к дверям — смотреть, не покажется ли мастер.
— Идет! —
Рабочие быстро разошлись, и депо заработало обычным темпом. Казалось, ничего и не случилось. Только лица у всех в этот день были несколько оживленнее, чем всегда.
Врублевский, не торопясь, подошел к пузатому паровозу, посмотрел на работавших возле него, затем направился в свой обычный обход. Он вышагивал вдоль верстаков, высматривая, нельзя ли у кого-нибудь забраковать работу и записать штраф. Делал иногда отрывистые замечания. Валя незаметно наблюдал за ним, сгорая от нетерпения.
Вот мастер дошел до самой стены, остановился около пожилого седоусого слесаря Папулова, что-то сказал ему, поднял глаза и остолбенел.
Мальчик видел, как мастер даже попятился. Наверное, целую минуту он обалдело глядел на стену, не понимая, что это значит. Столбняк прошел так же неожиданно, как и начался. Врублевский закричал, заругался, пробрался по узкому проходу к стене и стал срывать карикатуру. Однако бумага не отдиралась. Он царапал ее, продолжая ругаться. Он уже устал, сломал себе ноготь, а карикатура была только поцарапана в двух-трех местах.
— Снять! — фальцетом завизжал Врублевский, видя тщетность своих попыток, — сию минуту снять!
На мастера было страшно смотреть. На лбу и шее вздулись синие веревки вен. Обычно мутные глаза теперь горели и, казалось, готовы были выскочить из орбит. Усы прыгали на сизом лице от нервного подергивания щеки. Руки тряслись, как у больного лихорадкой. Он брызгал слюной и кричал все тем же фальцетом, пронзительно и бессмысленно: — снять! снять! снять!
Все работали молча, никто даже головы не повернул. Тогда мастер подскочил к старику Папулову, который был ближе всех.
— Сними, слышишь! — крикнул он.
Папулов молча отложил молоток и, повернувшись к Врублевскому, посмотрел на него пристальным, тяжелым взглядом.
— Кому говорят! — Врублевский замахнулся было, но еще раз взглянув в лицо Папулова, сразу обмяк и, грузно повернувшись, зашагал к выходу.
Минуты через три в цех прибежала уборщица вагонов Марья, растерянная и взволнованная. Из-под синей косынки выбились каштановые волосы. Видно было, что, напуганная мастером, она бежала сюда без оглядки, однако все-таки остановилась, чтобы рассмотреть карикатуру. Застыв с тряпкой в одной руке и ведром в другой, она смотрела на рисунок.
— Любуйся, любуйся, — бросил кто-то от тисков.
— Не влюбись, Марья, — пошутил другой.
— Мастер, мастер! — крикнул в шутку Степан.
Марья испуганно подскочила к стене и с ожесточением стала оттирать присохшую бумагу. По цеху пронесся хохот. И в смехе этом нашло выход напряжение последних дней.
Мастер три дня не появлялся в депо.
Нине Александровне удалось доказать начальнице гимназии, что Вера не виновата. Начальница после некоторого колебания согласилась не поднимать вопроса об исключении девочки, если та попросит извинения.
Когда мама сказала
С тяжелым сердцем входила она в кабинет начальницы.
— Простите меня, госпожа начальница, — наклонив голову, тихо проговорила она, — я была груба с вами. Этого больше никогда не будет.
— Можете идти. Постараюсь вам поверить.
Веру еще в коридоре окружили девочки. Начались расспросы. Но Вера молчала. Ее все еще душила обида, которая снова вспыхнула, как только она вошла в кабинет. Знала, начни рассказывать — расплачется. Успокоилась только в классе, увидев вокруг знакомые, сочувственные лица подруг. И тогда она смогла рассказать, что произошло.
Девочки зашумели… Кто же мог это сделать?
— Я знаю, девочки, — произнесла самая маленькая в классе Аня Голубкова, — я видела, как Зина Коробова вынула дневник из парты Кочиной и переправила отметку, когда в классе почти никого не было.
— Врешь, врешь, я не переправляла. Я ей отдала, это она переправила, — крикнула Зина, указав на Софочку Горюнову.
Люба Петренко вскочила на парту.
— Объявить Соньке бойкот… Не разговаривать с ней…
Класс одобрительно зашумел. Горюнова, хлопнув дверью, выскочила в коридор.
Девочки держались своего решения. Теперь все сторонились Сони и Зины и больше группировались около Любы и Веры, ставших коноводами класса. Вера, Фатьма и Люба стали дружить крепко, преданно, как это могут девочки одиннадцати-двенадцати лет. Они вместе учили уроки, подолгу сидели у Кочиных, разговаривая, читая…
Однажды Вера сказала подругам:
— Скоро, девочки, каток на Миассе расчистят, кататься пойдем, — она помолчала. — У меня знакомый мальчик есть, Валя, в Никольском поселке живет… Он на каток придет со своими товарищами.
Подруги заинтересовались. Вере пришлось рассказать о поездке в лес, о том, как Валя два раза был у них, однако она ни словом не обмолвилась о тайне, которую доверил Валя, хотя и очень хотелось ей рассказать об этом подругам.
Глава VIII
ИХ СТАЛО ШЕСТЕРО
Наконец наступил долгожданный день открытия катка. Собственно, никакого открытия не было. В одну из суббот, когда лед на Миассе достаточно окреп, к реке подъехало двое дровней, запряженных сытыми, стоялыми лошадьми. Рослые, усатые пожарные расчистили на гладком льду большое поле. Затем они вкопали в снег кругом этого поля десятка три небольших обрубков, облили водой и заморозили, чтобы крепче стояли, прибили к ним широкие гладко обструганные доски, и скамейки для отдыха были готовы. Позади скамеек шел высокий снежный вал, огораживавший каток, вход на который был свободным для всех желающих. Это традиционное и единственное развлечение для жителей уездного Челябинска ежегодно устраивала городская управа.