Подснежник
Шрифт:
Гарри буквально горел желанием объяснить мне все.
– Все дело в так называемом «принципе экономии власти», Ленни. Современная карательная система может притворяться более справедливой и рациональной, но в целом она обладает куда большей властью над людьми, чем раньше. И все элементы этой системы управляются намного жестче и эффективней, чем в любой из отраслей промышленного производства. Помнишь, я рассказывал тебе о телесных наказаниях? Лишение права на помилование является гораздо более строгим наказанием, чем простая порка, а между тем оно считается менее жестоким. Я бы сказал, что в наши дни наказание перестает быть на виду, но оно никуда не исчезает, а просто становится подводной частью айсберга.
– Душа?
– Да. Душа, дух, сознание – назови как хочешь. В тюрьме ты можешь заниматься физическими упражнениями, учиться и всячески притворяться нормальным, живым человеком, но твоя личность, твое чувство свободы и внутренней целостности постоянно подвергаются давлению. Это и есть наказание для души – главный инструмент и основная цель политической анатомии. Стоит поработить душу, и она поработит тебя. Душа становится тюрьмой для тела.
Гарри говорил и говорил, и я честно пытался понять и переварить услышанное. Судя по всему, оставшееся от нашего свидания время он решил посвятить краткой лекции, в которой излагал свои соображения по предмету. В частности, он много говорил о Бентаме и его «Паноптиконе» – проекте идеальной тюрьмы, в которой каждый заключенный был бы хорошо виден главному наблюдателю.
– Ты сам бывал в Субмарине и помнишь, как там все устроено. Нас скрыли, спрятали от всех, чтобы цивилизованное общество не видело наших страданий. Концы в воду, словно на настоящей подлодке… И при этом мы постоянно находились под присмотром. Каждый из нас знал, что каждый час и каждую минуту система наблюдает за ним. Мы находились в строгой изоляции, к нам не пускали ни близких, ни друзей, и самые тесные, я бы даже сказал – интимные, отношения сложились у нас именно с системой, которая подавляла нас с помощью грубого насилия. Стоит ли удивляться, что эта система производит делинквентов, рецидивистов, маргиналов? Так тюрьма мстит Фемиде. Что же можно сделать, что предпринять в наш научный век? Конечно, выдумать новую науку, чтобы контролировать этот поток новых правонарушителей. Криминология. Социология. Нужно изучить девиантов, чтобы сделать более эффективным надзор за ними. Это и есть твое настоящее место в общем положении вещей, Ленни. Твой радикализм – не более чем поза. На самом деле ты помогаешь сохранять систему. Ты делаешь ее более привлекательной, более либеральной и цивилизованной с виду, но в конечном итоге все твои идеи ведут к тому, что система начинает работать лучше.
– Это уже похоже на обвинение, Гарри.
– Боюсь, что да. И в целом я не могу одобрить то, что ты делаешь. Впрочем, все это есть у Фуко, ты только должен прочесть его повнимательнее. Пойми, Ленни, самый основной недостаток теории девиантности – теории отклоняющегося от социальных норм поведения – заключается в том, что она даже не пытается анализировать сами эти нормы и социальные установления, от которых мы якобы отклоняемся. Да, тебе нравятся маргиналы. Они такие необычные, такие экзотичные и странные. Для тебя посещение тюрьмы – все равно что поход в зоопарк. Тебе нравятся дикие животные, потому что они сидят в клетках и не могут причинить тебе вреда. Нас ты бы тоже хотел любить, но в глубине души ты нас боишься!
– Да, может быть.
– Извини, Ленни, похоже, я с тобой не особенно миндальничал, но… Дело в том, что у меня сейчас очень хорошее настроение.
– Вот как?
– Через пару месяцев состоится заседание комиссии, на котором будут рассматривать и мое дело.
– И ты надеешься, что комиссия скостит тебе срок?
– Видишь ли, Ленни, в таких вещах нужно быть очень осторожным. И ни в коем случае нельзя надеяться, что твое положение переменится к лучшему. Надежда сделает тебя слабым, и тогда этим ублюдкам будет очень
Я улыбнулся:
– Ты читаешь Грамши?
– Да. Только не шибко возбуждайся из-за того, что я цитирую проклятого коммуняку. Я не верю в гегемонию пролетариата и прочую муру. Просто человек, который отсидел столько лет и не сломался, заслуживает хоть немного уважения.
После этого разговора я ехал домой в полном смятении. Мне казалось – наши роли переменились, и я стал учеником Гарри. Бесспорно было одно: его анализ отличался кристальной четкостью, и как раз в тех вопросах, в которых сам я все больше запутывался. Моя теоретическая база трещала по всем швам. Оставалось только одно – начать все сначала, с чистого листа.
Дома я сразу набросился на Фуко. Я завидовал тому, как четко Гарри разобрался в этой сложной книге. Одновременно меня продолжало терзать чувство вины, потому что в глубине души я действительно не хотел, чтобы его помиловали. Как ни странно, меня гораздо больше устроило бы, если бы Гарри остался в тюрьме, где я мог время от времени навещать его и выслушивать его мнение по разным сложным вопросам. Мне не хотелось, чтобы он оказался на свободе и имел возможность беспрепятственно передвигаться по стране. Мысль об этом всегда вызывала во мне приступ иррационального страха.
Но беспокоился я напрасно. В досрочном освобождении Гарри было отказано. В том же году, примерно через полтора месяца после того, как комиссия по помилованию рассматривала его дело, он получил письмо следующего содержания:
«Министр внутренних дел тщательно рассмотрел Ваше дело. К сожалению, на данном этапе Ваше условно-досрочное освобождение признано преждевременным».
В конце 1977 года я навестил Гарри еще раз. Он казался подавленным и растерянным. Его припухшие глазки смотрели на меня угрюмо и безрадостно.
Мы оба чувствовали себя неловко. Я не знал, что можно сказать Гарри по поводу постигшей его неудачи.
– Что ж, по крайней мере, ты мог бы продолжать учиться, – предложил я в тайной надежде, что мои слова заставят его заговорить на научные темы. Мне нужно было кое-что обсудить с Гарри, но у него было не самое подходящее настроение для академических штудий.
– Вся эта чертова учеба – просто напрасная трата времени.
Он невесело рассмеялся.
– Впрочем, что еще делают в тюрьме, как не тратят зря время? Но ты, я думаю, был доволен. Для тебя это весьма и весьма интересный опыт.
– Но, Гарри… – пробормотал я.
– Нет, Ленни, теперь, чтобы изучать тюрьму, тебе придется сидеть самому. Я сыт этим по горло.
После этого мы оба молчали примерно минуту. Наконец я слегка откашлялся.
– Тебе, по крайней мере, должны были изменить условия заключения, – сказал я неуверенно. – Перевести тебя на общий режим или отправить в тюрьму открытого типа. [55]
Гарри слегка раздул ноздри и смерил меня убийственным взглядом.
– Открытая тюрьма, Открытый университет… все открыто, мать его так, только податься некуда! А знаешь, Ленни, что самое худшее? Самое худшее заключается в том, что подонки вроде тебя изредка навещают таких, как я, и думают, что все будет в порядке только потому, что они, видишь ли, испытывают к нам сочувствие!
55
Тюрьма открытого типа предназначается для заключенных, которым доверяют. Часто в таких тюрьмах осужденных даже не запирают на замок.