Подснежник
Шрифт:
«А я в ней как паук, который никуда не может деться от своих нитей, приклеен к ней навеки…»
Прикрыв веки и всё ещё стараясь уловить запах цветов, Дьюар начал свою обычную игру: представлял, как кружится в вальсе. И счёт: раз-два-три, раз-два-три, — как когда-то в танцевальной школе: «Держите ритм, не выбивайтесь из круга, раз-два-три!»
Как и всегда, воспоминания плавно сливались со сном, и Ален даже не понимал, вспоминает ли он наяву события своей жизни, или они ему уже снятся.
Это состояние невесомой неопределённости
Первое: что сделал Селестен когда-то.
Второе: чем или, скорее, кем этот юноша для него, Дьюара, стал.
А может, это тоже ему просто приснилось?
Комментарий к Глава 5
Авадон — ангел бездны, зд. сама бездна
========== Глава 6 ==========
Нежность — странное слово и… коварное. В нём пушистость снега и безбрежность неба. Это уже не равнодушие, но ещё не чувство в известном смысле слова. Нежность — самое точное определение для отношений, в которых не собираешься признавать нечто большее или сокровенное. Любовь без задних мыслей.
Но если речь идёт о мужчинах, то непроизвольно возникает некая натянутость и недосказанность: если мужчина и женщина, значит, непременно любовники. А если мужчины… Слишком сложно определить ту грань, что всё это разделяет! Уж очень она тонка.
Нежность. Первый шаг не в ту сторону.
Она питается слабой надеждой и озаряет заблудшие души её призрачным светом, в котором они кажутся не такими уж и пропащими. А пока в человеке живёт надежда, живёт и он сам. В надежде на что-то лучшее существование превращается в жизнь.
Тот, у кого есть надежда, уже не может назвать свою жизнь «всего лишь существованием». Сначала он и тот, кто ему предназначен, сидят на разных концах одной скамейки, но с каждым днём они садятся ближе и ближе друг к другу, пока не окажутся рядом, и всё, что их разделяет, — та самая грань. В этом прелесть дружбы.
Сколько ни говори «мёд», во рту всё равно сладко не станет. Можно говорить о дружбе, но на деле никогда не быть другом. Быть может, это всего лишь сострадание? Жалость, которую испытывают при виде, скажем, полудохлого воробышка.
Напротив мысленного образа Селестена по-прежнему стоял большой вопросительный знак. Юноша появился ниоткуда, но должен ли он был так же внезапно и исчезнуть? Этого Дьюар боялся больше всего на свете. Он смертельно боялся снова остаться в одиночестве, ненужным и беспомощным. Сейчас, по крайней мере, у него появился смысл просыпаться по утрам. Смыслом была всё та же надежда увидеть это прекрасное лицо. Красивый грустный образ всё время стоял у Алена перед глазами, неважно открытыми или закрытыми они были.
Смотреть — ещё не значит видеть. Есть штука, которая стократ сильнее зрения, — воображение. Для него нет ничего невозможного, ему всё подвластно, этому волшебнику: лютые морозы оно превращает в раскалённый
Мыслями Дьюар был так же всесилен, как и воображение. Он был лучшим бегуном на длинные дистанции, посыльным и скороходом, бродягой и пилигримом — всеми теми, кто мог ходить, бегать, просто шагать. Теми, чья сила была в ногах.
В это утро мужчина был королевским скороходом. Он, прикрыв глаза, грезил, как доблестный король отправляет его… неважно куда! Чем длиннее путь, тем лучше! Скажем, в соседнее королевство, чтобы разузнать, например, как лучше, быстрее и дешевле всего отыскать философский камень. Король соседнего королевства не знает ответа, и он, Ален, отправляется дальше, и дальше, и дальше, пока не обойдёт весь мир! А он идёт и не устаёт, и земля упруго пружинит под его ногами — абсолютно здоровыми. И такое это приятное ощущение…
Открыв глаза, Дьюар испытал величайшее разочарование. Вероятно, меньшее разочарование чувствовал даже Принц, которому так и не удалось отыскать рубашку самого счастливого человека на свете.
Грубая безысходная реальность, явившаяся навстречу грёзам, довела мужчину до слёз. Он сам почти поверил, что это его болезнь — кошмарный сон…
Он хмуро обвёл взглядом спальню и не нашёл в ней ничего такого, с чем бы нельзя было мириться, к чему бы можно было придраться. Строгая обстановка комнаты предрасполагала к меланхолии. Единственное, что действительно оживляло её мрачный колорит, — фортепьяно. Но если разобраться, то и оно больше способствовало нагнетанию мрачного эффекта, чем его упразднению: этакий запретный плод, до которого как ни тянись — не дотянешься.
Хмурым как туча застала его мадам Кристи. Она обеспокоенно бросилась к нему:
— Вам плохо, господин Дьюар?
— С того самого дня, как я оказался в этой комнате! — мрачно сказал мужчина. — Да ещё эти чёртовы сны… Никогда бы они мне не снились!
— Что же вам приснилось?
— А! — Ален слабо махнул рукой. — Я когда-нибудь свихнусь от безысходности. Что мне снилось? Всё те же слёзы.
— Чьи слёзы? — не поняла мадам Кристи.
— Мои, — вздохнул больной. — Мне снилось, что я опять здоров. Так тяжело после этого было проснуться и увидеть, что… это только сон… бесплотное видение…
— Ну, не печальтесь. — Женщина пошла открывать окно. — Сейчас позавтракаете, а потом к вам доктор зайдёт.
— Доктор? Этого ещё не хватало! И почему именно сегодня?
Ален терпеть не мог этого сухопарого докторишку, от которого до тошноты несло амальгамой медикаментов. Но он был почти так же неизбежен, как и недуг Алена: раз в месяц он появлялся в доме, неся за собой вереницу пугающих терминов и отталкивающих запахов, позвякивая инструментами в деревянном саквояже. Толку от него не было никакого и от обследования тоже. Больной и сам прекрасно знал, что болен, но приходилось мириться.