Подсолнухи
Шрифт:
«Но мы-то любили, — спорит мысленно Тимофей Гаврилович. — И землю эту вот, шегарскую, и труд, принятый от дедов. Почему же вам не передалось? Не сумели мы, видно, передать. Сами виноваты. Отпустил же вот я своих детей из дома, сам заставлял учиться, не лениться. Чего же, спрашивается, и переживать теперь…»
Но ведь не может и такого случиться, чтобы все ушли с земли. Такого не бывает. Кто-то все равно должен остаться. Кто? Тот, кто по природе своей деревенский. Да, есть такие, но ведь их мало.
«Тогда перестанут уезжать из деревень, — говорит зять Тимофею Гавриловичу, — когда не будет различия между городской и деревенской жизнью. Когда грани сотрутся. Процесс этот долгий и болезненный чрезвычайно, затянется он на много лет. Да, так…»
Субботний сентябрьский вечер. Помывшись в бане, сидят
— Отец, — говорит старуха, — да ты кулаком-то не стучи о столешницу. Что уж ты так? Спокойно не можешь разговаривать? Или сердит на Женю? А ты, Женя, не связывайся шибко с ним, старым…
Женя — зять. Евгений Филиппович. Отец его, судя по имени одному, из мужиков. И верно. Но Евгений родился в городе, после войны родители переехали в город. Выучился, кандидат наук. Теперь вот крупный областной начальник. Что ему деревня? По роду службы своей он вопросами сельского хозяйства не занимается. Но Евгений и о деревне говорит. Говорит нехотя, через силу как бы, но и не говорить неудобно, тесть сидит рядом, ждет ответа на вопросы. Говорит зять не свое, слова эти о гранях множество раз читал Тимофей Гаврилович в газетах, слушал по радио.
— А я думаю, — начинает он в сердцах стучать о столешницу кулаком левой здоровой руки, — а я думаю, что когда жрать совсем нечего будет в городах, тогда побегут они, городские жители, обратно на Шегарку, во все стороны, не дожидаясь граней. Пока еще терпимо, все туда стремятся. Погоди, настанет время, «Грани»!..
— Вы неправы, папа, — морщась, говорит тестю зять.
Зять скучает явно. Медленно жуя гриб, он смотрит в темноту окна, вяло чокается, без аппетита пьет, будто степленную воду. Отставляет рюмку.
«Если и сотрутся эти самые грани, — думает Тимофей Гаврилович, — то нет, не скоро. Да и сотрутся ли? Различия какие-то останутся: на то он и город, на то она и деревня. Да и надо ли стираться полностью, зачем? Это что же, выходит, получится вроде бы один большой город или одна большая деревня? Нужно ли такое? Да нет, совсем не нужно. Это его мнение, старика Ивнякова. Лично, да».
Стираются, заметно. В городах строит жилье государство, и по деревням, колхоз будь это либо совхоз, мало уже кто сам по себе жилье возводит, единицы. Хозяйство этим само занимается. За работу любую на селе деньги платят сейчас хорошие, ничего не скажешь. Скотник зимой полторы сотни шутя зарабатывает, а летом около двух, а то и за две переваливает. Так же и у доярок. Трактористам же, комбайнерам, шоферам и того больше начисляют. Только нет выходных у них, у тех, кто возле скота, нет праздников, и отпусков нет, хотя все это положено. Замена необходима на тот же выходной, а ее нет, замены. И не найти по деревне — все заняты.
— Напрасно вы так остро переживаете, папа, — зять прожевал новый грибок, вытер сложенным клетчатым платком губы, положил платок в карман.
Все это он делал медленно, лениво даже. Тимофей Гаврилович хмуро наблюдал за зятем, ждал, когда тот заговорит снова.
— Деревня исчезает не сама по себе, поймите правильно. Не стихийно. То есть так вот взяла и исчезла, ни с того ни с чего. В том своя заключена определенная закономерность. Закономерный процесс. Так оно и должно быть по теории, Маркс еще предсказывал в свое время. Вот и случилось, все оказалось верным. В чем причина, спросите вы. А вот в чем. Промышленность развивается гораздо быстрее, чем сельское хозяйство. Промышленность сосредоточена в городах, города растут, постоянно ощущается потребность в рабочей силе. А где ее взять, рабочую силу? Только в деревнях. За счет деревни пополняются города. Все просто…
Маркса Тимофей Гаврилович не читал, но не согласился с ним. Сказал:
— Ты весы в магазине видел, Женя? Видел. На одной чашке гиря стоит килограммовая, на другой чашке пряников килограмм лежит, скажем. Одно другое перетянуть не может. Вот это, я понимаю, закономерность. А какая же в том, скажи на милость, закономерность, когда в одном месте полно, а в другом нехватка, а места
— Есть такое, верно, — кивнул, соглашаясь, зять. — Постоянная текучесть кадров. Проблема. Многие толкаются потому с места на место, что труд им радости не приносит никакой. Вот когда труд станет радостью, тогда каждый будет держаться за свое место. У вас здесь тяжело, в сельском хозяйстве, потому бегут, ищут лучшего — в этом нет ничего удивительного. И будут бежать пока.
— Хозяина нет на них, — Тимофей Гаврилович слушать не хотел зятя, пустые речи. — А потому и дисциплины нет, вот и все. «Радость»… Не хотят работать — прямо скажем. Радость — оно конечно, дело хорошее, всем нужное, да покуда мы дождемся ее, замрем вконец, а кормить нас никто не станет. На учет каждого взять надо и заставить работать, вот что. Шабашников одних развелось, тыщами бродят по стране, деньги берут бешеные. Запрещений на них нет никаких, узаконили будто. У себя там не хотят работать, на юг, аж на Шегарку забираются, вот куда. Слепят коровник — и дальше. Всюду их ждут, втридорога платят. Да разве ж это порядок? Деньги лишние, что ли, у государства появились? Что же ты молчишь, а?!
О радостном труде не от зятя первого слышит Тимофей Гаврилович. Раньше как-то не употребляли подобного слова, а последнее время все по радио да в газетах. Вот бы, дескать, достичь такого уровня во всем, чтобы труд человеку — и крестьянину, и рабочему, и руководителю — радость приносил. Понятное дело — хорошо бы достичь. Только не достигли еще, а когда достигнем — неизвестно. Разговоры одни лишь. Значит, просто надобно работать, без радости, как работали старики. Какая радость Петру Рябову стоять под дождем, возле скота. А он стоит, пасет. Работает. Не потому, что семью — дети его давно самостоятельно живут — надо кормить, одевать-обувать. Мог бы и не работать, пенсионер. Но попросили, и он согласился. Он с мальства в работе, Петр Рябов. Задумывался ли он когда-нибудь о радости в труде, никто не знает. Может, в парнях еще, выходя росистым, на восходе солнца, утром в луга косить: рубаха навыпуск, плечи сильные — и гнал за рядом ряд, почти не чувствуя в руках литовку. И дышал глубоко, и улыбался — может, тогда. Но в ту пору молод был он, здоров и силен, а молодость все скрашивает. Состояние такое знакомо Тимофею Гавриловичу, помнит.
А разве в радость будет самому Тимофею Гавриловичу в этом вот отремонтированном дворе зимой в полумраке управлять скотину, зачерпнув навоз совковой лопатой, поднимать ее раз за разом, тяжелую, искалеченной рукой, чтобы выбросить навоз в окно? Какая уж тут радость. Но он будет ухаживать за скотом до весны, а ежели потребуется, и следующую зиму, не бросит стада. А бабам, тянущим в войну и после на себе деревню? Была ли у них в ту пору вообще какая-нибудь радость? Так что же, им не работать нужно было, бросать? Нет, они работали, не задумываясь даже над тем ни на одну минуту, надобно ли это. Шли и работали…