Подсолнухи

Афонин Василий Егорович

Не знает Тимофей Гаврилович, есть ли в том действительно закономерность, что деревни исчезают, а города растут, и до каких пор все это будет продолжаться, но то, что человек изменился заметно, почувствовали все старики. Отношение к труду изменилось, вот что страшно. Ни уважения к труду, ни любви, ни тяги, а… лишь бы день прошел. Дисциплины нет. Ты меня уволишь за пьянство, а я рядом устроюсь на второй же день, там так же рабочих рук нет.

Когда на страхе послушание держится — дело плохое, никудышное дело, каждому ясно. Никишина, скажем, не боялись, побаивались разве. Уважали больше. А как работали! А сейчас — ни уважения, ни сознательности. Допризывник может послать управляющего к такой-то матери, расчет взять — и куда глаза глядят. Везде ему место найдется: не на заводе,

так на фабрике, не на фабрике, так на стройке обязательно. Все это не по рассказам знает Тимофей Гаврилович, в своем совхозе наблюдал. Да и по слухам известно.

Никогда не забыть Тимофею Гавриловичу, как лет семь тому назад (деревня еще была цела), ездил он в Крым хоронить родную сестру свою. Жила она с дочерью под Евпаторией, в селе, недалеко от моря. Умерла по старости, в августе дело было. Приехал, похоронил. Дочь сестры, племянница, стало быть, начала уговаривать его остаться хотя бы на неделю еще, погостить. Отдохнул чтоб, фруктов поел, в море искупался. Вода морская полезная от всех болезней. Оздоровеете, зимой простуда не возьмет. А домой телеграмму дать, что задержался немного, приеду такого-то числа.

— Не купались никогда в море, дядя? — спрашивает племянница.

— Нет, в море не купался, — сознался Тимофей Гаврилович. — В Шегарке купался, до войны еще, давным-давно, уж и не вспомнить.

Племянница ему плавки купила. В трусах неудобно, объясняет. Дней семь прожил Тимофей Гаврилович, всему удивлялся. Племянница одинокая, уйдет с утра на работу, в доме пусто — и поговорить не с кем. А работа ее на берегу прямо, поваром работала в пансионате детском. Тимофей Гаврилович часиков в десять на работу к ней зайдет, посидит, потом к морю спустится. Пляж пансионата огорожен, чтоб посторонние не заходили. Тимофей Гаврилович выбрал место за загородкой, неудобно было на детском пляже лежать. И дальше по берегу пляж свободный, кто хочет, тот и загорает-купается. Разденется Тимофей Гаврилович под грибком, ляжет на песок без подстилки всякой, песок теплый. Море рядом плещется, рукой достать можно, потянись. Гос-споди, за всю-то жизнь у него дней таких разморенных да пустых никогда не бывало. В детстве разве. Ничего делать не надо. Как в раю. Лежи, оглядывайся. Далеко-о в море пароходы виднеются белые. Чайки белые над водой…

Ребятишки живут своей жизнью, все у них по распорядку: подъем, гимнастика, купание, завтрак. Потом опять к морю, до обеда. После обеда, в солнцепек самый, отдых в корпусах, тихий час. Возле ребятишек, заметил Тимофей Гаврилович, мужики в основном. Две женщины всего. С одной из них рядом оказался как-то, разговорились.

— Кто же они? — спросил Тимофей Гаврилович, указывая на мужиков. — Что, отдыхают здесь? Так ведь детский пансионат.

— Нет, работают, — ответила женщина. — Вон тот, в очках, — директор пансионата. Рядом — заместитель по культурно-воспитательной работе. Пошел который — заместитель по хозяйственной части. Этот — старший методист, этот — просто методист. Высокий — физрук, гимнастику делает с ребятишками. Купается — музыкальный руководитель, песни разучивает. А во-он тот, под грибком лежит на спине, это…

Тимофей Гаврилович даже приподнялся от удивления. Мужики, и неизболевшие какие-то, на поправку присланные к морю на месяц-другой, — волкодавы видом. Любого в конную косилку запрягай — без подмоги попрет. Спасибо ребятишкам, что кормят около себя такую ораву. Физрук, понаблюдал Тимофей Гаврилович, проведет по утрам гимнастику, позавтракает — и целый-то день на бережку. Искупается — на берег, на песок; позагорал — в воду. А сам до того здоровый, изнывает прямо от избытка сил. Вагоны бы ему с углем разгружать — одного на пять вагонов, да лопату совковую, чтоб пуд угля вбирала. Семья у физрука тут — жена, двое детей-подростков. Живут в пансионате, комната у них отдельная, у него — кабинет служебный, как и полагается. Кушают три раза в день жена с детками в пансионате, и неплохо, видимо, кушают. И у других семьи при себе. Не догадались еще и родителей-родственников пригласить на отдых…

Вот уж кому труд радость приносит, разговора быть не может. Жалуются, мяса нет по городам. Да откуда же оно

возьмется, мясо?!

— Что же их так много, мужиков, к пансионату прилепилось? — спросил тогда Тимофей Гаврилович женщину. — Или заняться больше нечем? Учились-то они, наверное, совсем для другого дела?

— По штату положено, — ответила та, — а штаты начальство утверждает. Директора назначили, он сразу знакомых своих сюда, должности им…

— Ты мне скажи, — Тимофей Гаврилович через стол наклонился к зятю, — скажи мне, до каких пор мы так жить будем, а?! Ты вот областью руководишь, через область — государством, можно сказать. Что вы там думаете себе, ребята, хотелось бы мне знать? И не одному мне — всем, живущим и в деревне, и в городе. Чего ты молчишь?

— Я не руковожу. Руководят другие, я в самом низу нахожусь. — Зять выпил три стопки, но не пробрало его ничуть. Сидел прямо, лицо — будто собрание вел.

Тимофей Гаврилович налил ему четвертую. Искоса поглядел зять, как льется из бутылки в граненую рюмку-полстаканник водка, но не воспротивился тестю. Поднял рюмку.

— Я не руковожу, — кашлянув, сказал он, — я выполняю… Мне велят: делай то-то, — я делаю. Напишут: говори так-то, — я говорю. А руководить… какой из меня руководитель, да еще областью. Я, папаша, низшее звено и к сельскому хозяйству отношения не имею. За здоровье!

— Тогда тебе хана, — Тимофей Гаврилович качал головой. — Пропащее твое дело, парень. Этак ты за свою жизнь ни одного собственного слова не скажешь. И выступаешь небось по бумажке, сознайся. Я, знаешь, Женя, погляжу, как по бумажкам выступают, и стыдно делается, ей-богу. Стыдно. Ты уж извини меня, старика.

— Нет, не по бумажкам, — зять покраснел слегка. — Я, между прочим, кандидат философских наук, докторскую закончил, скоро защита. В институте лекции читал — бумажками не пользовался. А здесь… от себя говорю, но — что требуется. Да и что вы, на самом деле, заладили одно и то же: деревня, деревня… Будто других проблем нет у государства. Никуда не денется она, деревня ваша, не пропадет. В одном месте исчезла, в другом построится. Вот вам и баланс ваш, равновесие. Вам разрешили держать скот по желанию? Сколько хочешь, столько и держи голов. Разрешили. И огороды так же. Любую площадь паши, сади на ней, сей, никто не возражает. Пожалуйста, руки развязаны. Так или нет? Государство навстречу идет, а вы…

— Э-эх! — крякнул Тимофей Гаврилович. — «Разрешили»! Как говорится — спохватилась п. . .а, когда ночь прошла, — И оглянулся на горничную дверь: не слышит ли старуха, но она давно уже спала. — «Разрешили»… А кто его будет разводить сейчас, скот тот же? Огороды возделывать? Я со старухой? Или Петр Рябов со своей?

Вот откуда надо было начинать с тем же скотом, с теми же огородами — издали. С того же тридцатого года, чтоб параллельно с колхозами. В тридцатом не могли разрешить, в тридцатом, наоборот, свертывались на нет личные хозяйства. Держи, но самое необходимое. Но в сорок первом, как война началась, можно было бы. И в сорок шестом? В сорок шестом сам бы, как говорится, взял. Однако нет, ничего подобного. Огород — столько-то соток, в зависимости от состава семьи. Скота — столько-то голов. Все. Ежегодно комиссия из сельсовета: огород замеряют, не прибавил ли тайком ночью, скажем, земли с десяток соток. Скот переписывают, пересчитывают, у соседей справляются, не скрывает ли такой-то хозяин от переписи чего?

Думая, рассуждая об этом, всегда вспоминал Тимофей Гаврилович дружка своего, Федора Кувалина. Был у него дружок такой по всей жизни с самых детских лет и до смерти своей. Ровесник почти, на год всего старше. Женились в одно время, после войны в соседях жили — переулком разделены. На войну уходил Федор, шесть человек детей оставлял жене, стариков-родителей. Вернулся еще более искалеченный, чем Тимофей Гаврилович. Двое детей родились подряд, семья — двенадцать душ, есть что-то надо, а есть нечего. Картошки никогда не хватало от осени до осени. Идет Федор Кувалин к Никишину, начинает просить: разреши пустыря пригородить к огороду соток пятнадцать, пропадает все одно земля. А мы картошку на ней посадим, сам видишь, каково приходится. Разреши!..