Подвиг
Шрифт:
XXIII
— Факсъ, — окликнулъ выходившаго изъ зала Ферфаксова Ранцевъ. — Ты свободенъ?… Впрочемъ, напрасный вопросъ… Даже, если бы ты былъ и тысячу разъ занятъ, ты должеиъ сдлать то, чгто я теб скажу.
Ферфаксовъ остановился передъ Ранцевымъ съ видомъ собаки, слушающей своего господина.
— Посмотри на полковника Нордекова, — сказалъ Ранцевъ, показывая на человка, закуривавшаго у фонаря. — Ты понимаешь, его нельзя сейчасъ оставлять одного. Онъ дошелъ до точки. Онъ стоитъ надъ пропастью. Мы должны его спасти и сдлать его своимъ. Слди за нимъ все время… Переговори, когда найдешь это нужнымъ… Я его насквозь вижу. Проклятый
За эти три часа, что продолжался докладъ и пренiя, Нордековъ постарлъ на тридцать лтъ. Сгорбившись, поднявъ плечи и опустивъ голову, онъ тщетно пытался раскурить на ночномъ втру папиросу. При свт фонаря было видно его ставшее совсмъ срымъ лицо. Наконецъ, папироса пыхнула. Нордековъ пошелъ впереди Ранцева и Ферфаксова. Походка его не была его обычной бравой и легкой поступью. Такъ, какъ онъ шелъ сейчасъ — топиться ходятъ, или подходятъ къ эшафоту съ качающейся надъ нимъ веревкой вислицы. Ферфаксовъ понялъ, что приказалъ ему Ранцевъ и удивился проницательности своего бывшаго начальника.
«Впрочемъ», — подумалъ онъ, — «Ранцевъ, какъ офицеръ, уметъ читать въ человческихъ сердцахъ и угадывать въ нихъ холодъ смерти».
Онъ прошелъ за Нордековымъ къ спуску въ подземную дорогу, онъ стоялъ съ нимъ на платформ въ ожиданiи позда, слъ съ нимъ въ одинъ вагонъ — Нордековъ не видалъ его.
Сложная и тяжелая работа шла въ душ у Нордекова. Докладъ Стасскаго точно открылъ ему глаза. Какъ все было безнадежно и безотрадно!
«И все это говорилъ Стасскiй, первый умъ Россiи!..
Какое общество собралось слушать его и какъ слабы были возраженiя! Большевики побждаютъ и нтъ силы, могущей противоборствовать ихъ побд. Ужасно!.. Вс мечты, все то, чмъ онъ жилъ вс эти годы — только мечты… И не только дивизiи, бригады, полка, но даже и батальона онъ никогда не увидитъ… Значитъ: — вчно… До самой смерти — экспортная контора и возня съ тяжелыми ящиками, писанiе накладныхъ и коносаментовъ и тсная, по совтски уплотненная жизнь на вилл «Les Coccinelles».
Нордековъ тяжело вздохнулъ.
Онъ жилъ мечтами возвращенiя въ Россiю. Ему казалось, что стоитъ вернуться въ Россiю — «домой» и все станетъ по старому. И жена его будетъ опять той милой красивой Лелей, съ которой такъ дружно, весело и хорошо жилось. Онъ, сидя въ душномъ вагон электрической Парижской дороги, мечталъ о Петербург и о Красномъ Сел, гд лучшiе прошли его годы.
«Разв здсь такая весна?… Такъ пахнетъ?… Наши блыя березки съ еще клейкими листочками… Распускающiеся молодые тополя въ садикахъ главнаго лагеря… Какой шелъ отъ нихъ свжiй весеннiй духъ! Утромъ встанешь раненько на стрльбу, и уже слышенъ трескъ винтовочныхъ выстрловъ на стрльбищ позади бараковъ… Раздается частый топотъ казачьей сотни, идущей на ученье… Значитъ, никогда, никогда не увидитъ, не услышитъ и всмъ бытiемъ своимъ не ощутитъ онъ бiенiя русской военной жизни?… И все то, что они съ такою глубокою врою и самоотверженiемъ длаютъ здсь — химера?… Фантазiя?… глупости?.. И правы не они съ ихъ вождями, а Леля и «мамочка» съ ихъ тупымъ мщанскимъ матерiализмомъ. Пора опускаться на дно… Напрасно тратить послднiе гроши на собиранiе по кусочкамъ осколковъ былой полковой славы, на разыскиванiе старыхъ фотографiй и гравюръ, на созданiе уголка полкового музея… Вздоръ… Безсмысленныя мечтанiя… Призраки… Химеры… Ничего нтъ… Впереди — успхи совтской «пятилтки», вторженiе новыхъ варваровъ, гибель христiанской культуры… И… новое бгство что ли?… Куда?… He лучше
Нордековъ машинально, по годами установившейся привычк переслъ на поздъ электрической дороги и мчался къ себ. Ферфаксовъ неотступно слдовалъ за нимъ. Нордековъ его не замчалъ. Изъ его зрнiя, изъ его наблюденiя выпали вс люди. Окружающее онъ едва воспринималъ. Мозгъ его былъ сосредоточенъ на одной мысли о себ. О безотрадности, безсмысленности и ненужности своего существованiя. Какое то страшное ршенiе зрло въ его голов. Въ немъ исчезалъ и растворялся весь вншнiй мiръ. Въ немъ призракомъ, чмъ то несуществующимъ казался сидвшiй въ одномъ вагон съ нимъ человкъ съ бурымъ, будто знакомымъ лицомъ и глазами, сосредоточенно устремленными на него.
Ферфаксовъ чувствовалъ, что ему предстоитъ безсонная ночь. Это его не смущало. Это напоминало ему другiя, волшебныя, колдовскiя ночи въ Маньчжурiи, когда такъ же слдилъ онъ за звремъ, за медвдемъ, или за джейраномъ, все позабывъ, ночью крался по слду, чтобы выцлить его на зар и свалить мткимъ выстрломъ. Онъ вдругъ вспомнилъ своего врнаго охотничьяго пса Бердана. Теперь онъ несъ такую же работу, какъ его Берданъ. Онъ врно такъ же чувствовалъ душевное состоянiе дичи, какъ онъ теперь точно читалъ въ душ полковника Нордекова.
Полковникъ тихими, шатающимися, больными шагами дошелъ до своего переулка, открылъ калитку и пошелъ вдоль дачъ. Ферфаксовъ неслышною тнью слдовалъ за нимъ. Онъ прослдилъ, какъ полковникъ вошелъ въ домъ, отомкнувъ дверь своимъ ключомъ, какъ, должно быть, тихонько вошелъ въ спальню и зажегъ лампу. Окно ненадолго освтилось, потомъ стало темнымъ. Ферфаксовъ все понималъ. Онъ точно видлъ полковника сквозь стны. Полковникъ кончать съ собою будетъ…
Ферфаксову самоубiйство было непонятно. Оно претило его православному пониманiю жизни. Оно не отвчало понятiю вчнаго служенiя Родин. Богъ далъ жизнь и только Онъ можетъ отнять ее. Человкъ принадлежитъ Отечеству и никогда не знаетъ, когда его жизнь потребуется Отечеству. Уйди изъ жизни — дезертирство.
Лекцiя Стасскаго не произвела особаго впечатлнiя на Ферфаксова. Стасскiй, несомннно, очень ученый человкъ, кажется даже академикъ, но въ такихъ вопросахъ ученые то люди чаще всего и ошибаются. Притомъ Ферфаксовъ былъ прiобщенъ къ нкоей тайн, и эта тайна говорила ему, что бороться за Россiю не только можно, но что эта борьба уже идетъ.
Но, зная всю семейную обстановку жизни полковника, Ферфаксовъ понималъ и Нордекова. Онъ понималъ, что полковнику уже некуда податься. Онъ дошелъ до стны. И, стоя подъ окнами дома Нордекова, Ферфаксовъ размышлялъ:
«Георгiй Димитрiевичъ дома съ собою ничего длать не будетъ. Давиться не станетъ — не офицерское это дло, высунувъ языкъ на веревк висть… Яду у него, сколько я знаю нтъ. Да и при всхъ травиться — какая охота!.. Стрляться въ дом не будетъ… Онъ таки воспитанный человкъ и свою жену любитъ… Сейчасъ вроятно написалъ записку и легъ… Думаетъ… Можетъ быть еще и одумается…»
Ночь тихо шествовала. Ферфаксовъ любовался ею. Парижъ затихалъ. Наконецъ настала торжествениая, такая рдкая здсь тишина… Все успокоилось. Новые, не городскiе шумы тихо и осторожно вошли въ ночь… Сталъ слышенъ шумъ молодой листвы. Гд то далеко прокричала ночная птица… Втеръ разогналъ тучи. На неб узоромъ проглянули звзды. Ферфаксовъ слдилъ за ними, какъ он гасли одна за другою. Небо срло. Дремота стала охватывать Ферфаксова. Сквозь нее онъ сталъ смутно слышать, какъ предъутренними шумами загудлъ Парижъ. Гд то заунывно и дико завыла фабричная сирена, призывая вторую ночную смну.