Подземное время
Шрифт:
И как ни старайся, с этим он не может ничего поделать.
Впервые за долгое время ему хочется выкурить сигарету. Почувствовать, как дым проникает в горло, в легкие, заполняет тело, анестезирует.
Под щеткой дворника Тибо замечает листок бумаги.
Он выходит из машины и вынимает его. Возвращается в салон, читает:
«Господин Салиф, медиум. Разрешение ваших самых безнадежных проблем за 48 часов. Если ваш(-а) любимый(-ая) бросил(-а) вас, он/она будет бегать за вами, как собака за своим хозяином. Быстрый приворот, возвращение чувств.
Тибо чувствует, как в нем поднимается волна смеха. И тут же гаснет. Не будь он таким усталым, он бы, не сдерживаясь, от души расхохотался. Тибо выбрасывает объявление в окно. Ему смешон этот город с его нечистоплотностью. Сейчас он мог бы без зазрения совести вытряхнуть прямо на дорогу все смятые бумажки и пустые пакеты, что скопились на полу его машины за несколько недель. Мог бы сплевывать на землю, часами оставлять работать мотор. Ему все равно.
Позвонили с базы и спросили, может ли он прибыть в комиссариат тринадцатого округа на задержание. Речь идет о несовершеннолетнем; полицейские уже два часа ожидают врача для медицинского освидетельствования.
Тибо отказался.
У него нет ни малейшего желания ехать осматривать шестнадцатилетнего подростка, который только что всадил нож в другого подростка, чтобы подтвердить, что его состояние допускает его пребывание в полицейском участке.
Это выше его сил.
Он вспоминает то время, в самом начале, когда он любил смотреть в окно, разглядывать людей, вспоминает часы, проведенные в кафе, когда он обедал в одиночестве, внимательно вслушиваясь в разговоры других, пытаясь угадать их историю. Он любил город, любил эти бессвязные рассказы, бесконечно множащиеся силуэты, бесчисленные лица. Он любил его бурление, пересечение судеб, наложение возможностей.
Он любил тот миг, когда город затихает, любил странное гудение асфальта, слышимое с наступлением ночи, словно бы мостовая отдает свою накопленную за день ярость, свой избыток эмоций.
Тогда ему казалось, что нет ничего более прекрасного, более головокружительного, чем это столпотворение.
Сегодня он видит по три тысячи пациентов в год, знает их язвы, их сухой кашель и влажный кашель, их зависимости, их мигрени и бессонницы. Знает их одиночество.
Теперь ему известно, насколько город жесток, и что тех, кто отваживается в нем жить, он заставляет платить высокую цену.
И все же ни за что на свете он не уехал бы отсюда.
Ему сорок три года. Треть своей жизни он проводит в машине – в поисках места для парковки или зажатый позади грузовика, выгружающего товар. Он живет в большой двухкомнатной квартире на площади Терн. Он всегда жил один, если не считать нескольких месяцев в пору его студенчества. Однако у него были женщины, и некоторые из них его любили. Но он так и не смог распаковать чемоданы, закончить свои скитания.
Он расстался с Лилей. Он это сделал.
Невозможно заставить кого-либо полюбить себя. Тибо мысленно повторяет это, чтобы убедить себя, что он поступил правильно.
В другое время, возможно, он поборолся бы.
Но не сейчас. Сейчас
Настал момент, когда цена стала непомерной. Превысила его возможности. Когда надо смириться с поражением и выйти из игры. Настал момент, когда ниже пасть уже невозможно.
Сейчас он поедет домой.
Достанет почту из почтового ящика, одолеет пешком пять этажей, поставит свой чемоданчик у входа. Нальет себе джин-тоник, поставит в проигрыватель CD-диск.
И наконец в полной мере осознает, что он совершил. Он заплачет, если он еще на это способен. Будет шумно сморкаться, топить свою печаль в алкоголе, скинет обувь на икеевский ковер. Покорится стереотипу, погрузится в него.
Глава 41
В то время как голос из громкоговорителя просит пассажиров отойти от края платформы, к станции подходит поезд. Матильда садится во второй вагон с тем расчетом, чтобы по прибытии на Лионский вокзал сойти возле эскалаторов.
Прижавшись лбом к стеклу, она смотрит, как мимо проплывают дома, стоящие вдоль путей: приоткрытые шторы, трусы на веревках, горшки с цветами, детский трактор, забытый на балконе – все эти крошечные, убогие, бесчисленные жизни. Затем поезд пересекает Сену, и Матильда различает китайский отель в форме пагоды и дым от заводов Витри.
По дороге домой люди обычно подводят итог прошедшему дню, вздыхают, расслабляются, жалуются друг другу, сплетничают. Если разговор не предназначается для чужих ушей, они наклоняются к собеседнику, понижают голос. Иногда они смеются.
Матильда закрывает глаза. Слушает разговоры вокруг, слушает, но не видит; ее веки плотно сомкнуты. Ей вспоминается, как она маленькой часами лежала на пляже, не двигаясь, убаюканная пронзительными криками и шумом прибоя. И эти голоса без лиц: не кидайте мокрые купальники на песок, Мартин, надень панамку, побудь в тени, идите кушать бутерброды, кто забыл закрыть термос.
Раньше у Матильды была привычка читать в поезде, но в последние недели у нее это не получается: строчки прыгают, смешиваются, она не может сконцентрироваться. И она просто сидит, как сейчас, закрыв глаза, ощущая, как уходит скованность, как напряжение постепенно оставляет ее.
Но не сегодня. Сегодня ей это не удается. Что-то внутри нее, где-то очень глубоко, сопротивляется, она это чувствует. Что-то ее не отпускает. Какая-то злость, от которой ее тело не может избавиться, что-то скрытое, что поднимается вопреки ее воле.
– Неужели ты о нем не слышала? Это же суперизвестный крем для загара!
Мужчина расхохотался, и Матильда открыла глаза. Несколько лиц повернулось к весельчаку. Девушка на сиденье напротив движением головы дает понять, что нет, она не слышала об этом креме, каким бы невероятным это ни казалось. Оба они одинаково загорелые, почти до оранжевого оттенка, и Матильда решает, что, должно быть, они работают в каком-нибудь солярии.
Это есть на свете. Эти люди работают в индустрии загара. Другие – в индустрии ночных развлечений, в ресторанном бизнесе, в сфере моды или на телевидении. И даже в области производства бальзамов для волос.