Поединок. Выпуск 2

Семенов Юлиан Семенович

— Совпали, — сдержанно согласился Ратников, наливаясь яростью. — Если бы ты видел, как дружка моего, Панченко, танк заутюжил. Живого! — Слушая, как Быков рассказывал Маше о торпедной атаке, он невольно вспоминал и свой последний бой у реки, на плацдарме. — На моих глазах заутюжил!

— Понимаю: сам и нагляделся и натерпелся.

— А кто от них не натерпелся?! — зло продолжал Ратников. — Маша, может быть? Шкиперу даже перепало. — Он не мог, не решался рассказать им о своем, как он считал, непоправимом позоре, когда его, пленного, тащили на буксире за немецким танком. Только Тихону в концлагере и рассказал, но то случай особый... Нет, он знал: те минуты будет носить в себе до последнего

вздоха, о них будет говорить вслух только оружием... И все-таки, несмотря на ярость, которая кипела в нем, Ратников и в эту минуту не смог бы поднять руку на безоружного, на этого пленного, ставшего для них обузой. Это стояло за пределами его понимания цены человека, его значимости, даже если он враг. Такое понятие исходило из самой сути восприятия жизни, жило в нем как нечто само собой разумеющееся. А между тем он убежден был: окажись сам в руках у фашистов, те не стали бы ломать голову над пустяковым для них вопросом... «Ну, хоть бы бежать кинулся, что ли, чертов фриц, — с досадой подумал, — тогда и прихлопнуть не грех. А так, что с ним, на самом деле, делать теперь?»

— Ночью, может, на хутор подадимся, — сказал Ратников, — возьмем его проводником. Машу с Апполоновым оставим, а сами — на хутор. Маша, не побоишься ночью остаться? — ласково спросил он.

— Останусь, останусь, раз надо, — говорила она, взглядывая на него, и в глазах у нее стоял полудетский, чистый, ничем не прикрытый страх перед той, должно быть, еще не наступившей неизвестностью, которая придет темной лесной ночью, когда она останется одна с раненым, полуслепым Апполоновым.

И Ратников, прочитав все, что было написано в это мгновение на ее незащищенном лице, в доверчивых глазах, пожалел, что не оставил Машу вместе со шкипером на барже и не ушел на шлюпке один. По крайней мере, думал он, не знал и никогда не узнал бы, что стало с ними дальше. Ведь сколько людей вот в эти самые минуты, часы мыкаются по свету со своим горем — тысячи и тысячи, наверно? — и он не знает о них. Так и здесь. Шкипер, черт с ним, у того дорога путаная, где, как она кончится, не его, Ратникова, забота. А вот Маша!

Быков торопил их, они шли скорым шагом, почти бежали. До места стоянки оставалось не больше полукилометра. Между побронзовевшими, облитыми солнцем стволами сосен уже стало проглядываться море, далекая застывшая его округлость четкой линией обозначалась у горизонта. Глухо куковала в глубине леса кукушка, и Ратников невольно прислушивался к ее голосу, считал, сколько же лет жизни она, эта лесная пророчица, отпустит ему на земле. Выходило много, после сорока он сбился со счета, но отвязаться совсем не мог, продолжал считать, загадав теперь на Машу и Быкова. «Ку-ку, ку-ку...» — долетало до слуха, и он прислушивался с еще большей напряженностью, словно и впрямь от кукушкиной прихоти зависело, сколько они еще проживут. Пустяк, казалось бы, так — лукавая народная примета, знакомая с детства, а вот, поди ж ты, посветлело на душе. И Ратников, сбившись опять со счета, сказал с улыбкой:

— Долго жить нам накуковала кукушка.

— Добрая попалась, — улыбнулась Маша. — Вот и шалаши наши показались. Дома, считай. Ноги совсем не идут. Что же это никого не видать?

Быков первым нырнул в шалаш, подивившись, что ни шкипера, ни немца не слышно. «Где же они?» — успел подумать и тут же как ошпаренный выскочил назад.

— Апполонов! — закричал он навстречу Ратникову и Маше. Лицо его перекосилось, нервно дернулся подбородок.

— Что, Апполонов? — бросился к нему Ратников, срывая с плеча автомат.

— Убили Апполонова, зарезали!

— Ты что, в уме?!

— Ох, — легонько охнула Маша и осела на траву, закрыв руками лицо. — Да что же это? Что же!

Апполонов лежал, как и прежде, на

топчане из травы и березовых веток, обожженным лицом кверху, в вылинявшей грязной тельняшке. Только тельняшка от самой шеи до пояса была теперь темно-багровой от пропитавшей ее крови. Под подбородком горло будто провалилось, осело вглубь — такая глубокая и жуткая зияла рана. Видно, смерть он принял неожиданно, мгновенно — в распахнутых и теперь уже совсем ничего не видящих глазах застыли не испуг, не мучительная боль, а какое-то остекленевшее удивление: мол, да что же это такое?

— Шкипер! — выдохнул Ратников через силу, стискивая автомат задрожавшими руками. — С пленным вместе... Как же я... — Он чувствовал, что не вынесет больше этого взгляда мертвых глаз, торопливо укрыл березовыми ветками лицо и грудь Апполонова и, ничего не видя, согнувшись, выбрался на ощупь из шалаша.

— Боцман, догнать! Своими, вот этими руками... Догнать, слышишь? — Ратников понимал, что не то говорит, что нельзя уже догнать шкипера, сговорившегося с фашистом, неизвестно даже, в какую сторону ушли они и когда... Разумом понимал, а сердцем не мог понять. — Далеко уйти не могли...

— Рядом хотя бы осмотреть! — с ожесточением сказал Быков. Склонившись над Машей, он успокаивал ее, говорил какие-то ласковые слова, и голос у него дрожал, срывался. — Говорил тебе... Прошляпили! Что теперь, что?

— Но ведь хоть что-то в человеке должно человеческое остаться! — закричал Ратников, выходя совсем из себя. — Должно или нет, скажи?

— В человеке! — вскипел Быков. — Но в нем, в этом уголовнике, что ты увидел человеческого? Или в этом паршивом фрице?

— Как же я... доверился. Разве можно, ну разве можно было подумать?

— Слюни, старшой, детские слюни!

Ратников диковато посмотрел на него.

— Слюни, говоришь?

Маше показалось, что они кинутся сейчас друг на друга, перестреляются. Она вскочила, встала между ними, раскинув руки.

— Нет, нет, опомнитесь! — И, обхватив голову, кинулась с криком прочь.

— Вернись! — вдогонку ей прозвучал голос Ратникова. — Стой, говорю! — Но только шорох и треск кустарника доносились в ответ.

Затихло все на какое-то мгновение. Билась кровь в висках, стучал в соснах дятел, шумел прибой невдалеке, других звуков не было на земле, только эти, чистые и отчетливые до нереальности. Только эти звуки — никаких больше. Даже голос Быкова не расслышал Ратников, когда тот что-то сказал ему.

И вдруг будто разорвало криком лес:

— А-а-а! Сю-ю-да-а!

Ратников и Быков бросились на голос, срывая автоматы, не успев еще ни о чем подумать, ни о какой опасности, понимая только, что она зовет их, значит, что-то случилось с ней. Они увидели: Маша, загораживаясь руками, пятилась от куста, не спуская с него глаз, точно завороженная. И ужас метался у нее в глазах, когда они подбежали.

— Вон он, там, за кустом, — дрожащим голосом произнесла она, продолжая пятиться.

Шкипер лежал под кустом, на боку, точно спал, свернувшись калачиком. Ратникову бросился в глаза топорик, валявшийся у него за спиной. Он помнил этот легкий, удобный топорик: шкипер на всякий случай захватил его в шлюпку, когда бежали с баржи, потом рубили им ветки, когда ставили шалаш.

Удар пришелся шкиперу поперек правого плеча, ближе к шее, видно, нанесен был сзади и как-то наискось, будто топор скользнул по кости. Кровь на ране уже запеклась и на робе тоже, но еще немножко сочилась между пальцами левой руки, которой шкипер, видно, пытался зажать рану.

Ратников припал к его сердцу.

— Дышит! Тряпки, настой! — крикнул Маше. — Живо!

Молча, сосредоточенно они с Быковым обработали рану, перевязали, располосовав сатиновую юбку на куски, уложили шкипера на ветки.