Поэтический язык Марины Цветаевой
Шрифт:
Поскольку деэтимологизация, сдерживаемая человеческим стремлением к познанию, происходит медленно, на протяжении веков, степень мотивации слов, т. е. осознания их внутренней формы, может считаться одинаковой и для 10–30-х годов XX века, когда писала Цветаева, и для нашего времени.
С другой стороны, степень осознания этимологической близости многих слов даже в строго синхронном срезе неодинакова для всех носителей языка: в сознании человека, профессионально работающего со словом, этимологические связи слов обычно более глубоки, чем у других носителей языка. Кроме того, творческое отношение писателя к языку обусловливает авторскую мотивацию – поэтическую этимологию, а также паронимическую аттракцию, т. е. распространение фонетического сходства на смысловое.
В тех случаях, когда Цветаева актуализирует этимологию слов, отчетливо однокоренных в современном русском языке, художественные задачи поэта весьма разнообразны. Прежде всего, это аргументация образа усилением его чувственной основы, связанной с мотивированностью производного слова или фразеологизма:
Есть счастливцыВ подобных случаях цветаевские контексты нередко содержат цепочки однокоренных слов, развивших в языке разные значения благодаря своей собственной сочетаемости. Цветаева собирает воедино их прямые, переносные и фразеологически связанные значения, тем самым семантически обогащая каждое из слов общего словообразовательного гнезда:
Обнимаю тебя кругозоромГор, гранитной короною скал.‹…›…Кр'yгом клумбы и кр'yгом колодца,Куда камень придет – седым!Круговою порукой сиротства,Одиночеством – круглым моим!Пример показывает, что в сферу образности каждого из слов с корнем -круг- вовлекаются те языковые связи, а следовательно, и потенциальные в языке значения, которые однокоренные слова приобрели благодаря переносному употреблению и функционированию во фразеологическом обороте. Две фразеологические единицы круговая порука и круглый сирота, реализующие в языке разные переносные значения слов с корнем – круг-, оказались контаминированы, слиты в одну единицу круговою порукой сиротства подобно междусловному наложению (Янко-Триницкая 1975). Контекст настолько подготовил мотивировку сочетания круглое одиночество в значении ‘абсолютное одиночество’ смыслом круглое ‘охватывающее со всех сторон, способное обнять, вместить’, что компоненты этого сочетания разбиваются знаком тире, сигнализирующим превращение десемантизированного в языке определения круглое в составе фразеологического оборота в лексически значимое и мотивированное первичной образностью. В черновой тетради Цветаевой есть запись о замысле этого стихотворения из цикла «Стихи сироте»: «Решить: Я сама – тем, что я вижу, т. е. горы, замок и т. д. – мое средство. Я – ими. Либо: подобно тому, как. – Первое – лучше, сильнее; но тогда очень следить, чтобы не перейти на подобия. Одно: я сама становлюсь вещью, чтобы ею обнять. Другое: я, человек, обнимаю рядом вещей… Нужны вещи безотносительно-круглые: клумба, башня, кругозор, равнина» (БП-1965: 761). Помещение слова кругозор в ряд «безотносительно-круглых вещей» в записи Цветаевой очень показательно, так как принципиально важным элементом ее мировосприятия является восприятие абстрактного в вещественных образах [32] , что в конечном счете и определяет мотивацию такого понятия, как «круглое одиночество», первичной образностью прилагательного.
32
Цветаева писала в статье «Искусство при свете совести»: «По отношению к миру духовному – искусство есть некий физический мир духовного. По отношению к миру физическому – искусство есть некий духовный мир физического» (V: 361). Ср. высказывание Ф. И. Буслаева: «Человек разделил свою духовную природу на две области: частию возводил ее до обоготворения, частию низводил до вещественной природы: и таким образом бессознательно чувствовал в себе два противоположные начала – вечное и тленное, осязательно совокупив их в образе своего божества» (Буслаев 1887: 140).
Подобное явление, характеризующее все творчество Цветаевой, проиллюстрируем двумя примерами:
Ибо – без лишних словПышных – любовь есть шов.Шов, а не перевязь, шов – не щит.– О! не проси защиты! –Шов, коим ветер к земле пришит,Коим к тебе пришита.‹…›Так или иначе, друг, – по швам!Тридцатая годовщинаСоюза – держись, злецы!Я знаю твои морщины,Изъяны, рубцы, зубцы –Малейшую из зазубрин!(Зубами, коль стих не шел!)Да, был человек возлюблен!И сей человек был – столСосновыйИз
В поэзии Цветаевой обнаруживаются свойства и функции сочетаний однокоренных слов, восходящие к художественной системе русского (и – шире – славянского) фольклора (Евгеньева 1963: 101–247; Толстой 1971). Однако свойства фольклорного приема в ее контекстах проявляются более четко, чем в самом фольклоре, – благодаря перенесению приема из контекста типичного в контекст нетипичный (преодоление автоматизма в восприятии определенного приема). А. П. Евгеньева показывает, что у таких сочетаний, как пахарь пашет, седлать седло, золотом золотить, мед медвяный и др., синтаксическая семантика заключается прежде всего в выражении типичности, полноты и интенсивности явления как процесса и в выражении существенного типического признака предмета (Евгеньева 1963: 149). Подобные тавтологические сочетания у Цветаевой выполняют ту же основную функцию типизации и усиления: – Пусть моей тени / Славу трубят трубачи! (II: 142); Черный читает чтец (I: 292); Треплются их отрепья (I: 277); Вот ты и отмучилась, / Милая мученица (I: 281); Ревностью жизнь жива! (II: 203); Нет, сказок не насказывай (II: 162); Чтоб выхмелил весь сонный хмель (П.: 36); Смотрины-то смотреть – не смотр! (П.: 31); Я свечу тебе в три пуда засвечу (П.: 46); Ветер рябь зарябил (П.: 51); Уста гусляру припечатал печатью (П.: 90); Не скрестит две руки крестом (I: 545); Он гвоздиками пригвожден (II: 151); Перелетами – как хлёстом / Хлёстанные табуны (II: 193); То не черный чад над жаркою жаровнею (П.: 67); В глубинную глубь затягивает (П.: 72); Наш моряк, моряк – морячок морской! (I: 544); Союзнически: союз! (П.: 198).
Типизация, так широко представленная корневым повтором у Цветаевой, является одной из характерных черт ее стилистики, восходящей и к средневековому стилю «плетение словес», и к классицизму XVIII века, – чертой, ведущей к обобщению типизированного признака. Яркое отражение сознательного стремления Цветаевой к типизации как основе абстрагирования и абсолютизации можно видеть, например, в авторских ремарках, сопровождающих списки действующих лиц в драматических произведениях: Девчонка. 17 лет, вся молодость и вся Италия… Горбун, как все горбуны («Приключение» – III: 458); Трактирщица, торговец, охотник – каждый олицетворение своего рода занятий («Метель» – III: 358).
В стихотворении из цикла «Стол» находим любопытное совмещение предельной конкретизации с предельной типизацией вплоть до абсолютизации признака: максимум конкретности у Цветаевой становится той границей, за которой начинается абстрагирование:
Сосновый, дубовый, в лакеГрошовом, с кольцом в ноздрях,Садовый, столовый – всякий,Лишь бы не на трех ногах!Как трех Самозванцев в бракеПризнавшая тезка – тот!Бильярдный, базарный – всякий –Лишь бы не сдавал высотЗаветныхКонкретизация предметного признака в слове столовый –’предназначенный для столовой комнаты’ – вызвана положением слова в ряду других определений, характеризующих столы по исходному материалу (т. е. по их природе и по назначению). Абсолютизация же определяется общностью корня у субъекта и атрибута, настойчивой, за пределами литературной нормы находящейся тавтологией столовый стол. Не случайно поэтому слово столовый дано в конце перечислительного ряда как единственно способное обобщить все возможные признаки стола. Абстрактное значение слова столовый, наслаиваясь на конкретное, из него прорастает, но его же и поглощает.