Поэтический язык Марины Цветаевой

Зубова Людмила Владимировна

Если в приведенных примерах соединяются слова, соотносимые с разными деривационными рядами, то в следующей группе контекстов наблюдается переосмысление мотивационных отношений между членами одного и того же деривационного ряда:

Перегладила по шерстке, –Стосковался по тоске!(I: 567);Вода льется, беда копится.За охотником охотятсяНочь, дорога, камень, сон –Всё, и скрытые во всемБоги(III: 635).

Слова стосковаться и тоска в современном русском языке входят в один деривационный ряд тоска – тосковать – стосковаться, что определяется не только наличием у них общего корня, но и сохранением семантической производности: тоска – ‘тяжелое

гнетущее чувство, душевная тревога’; стосковаться – ‘впасть в тоску, почувствовать тоску от разлуки с кем-, чём-л.; соскучиться’ (MAC). Общую семантическую производность от слова охота имеют также слова охотник, охотиться. Здесь Цветаева разрушает типичные логические связи (охотник – субъект действия в охоте) и устанавливает противоположные (охотник – объект действия). В отличие от оксюморона, отражающего нетипичность, тяготеющую к типичности как к идеалу, перестроенные логические связи в анализируемых примерах имеют своим результатом принципиальную антитипичность: типичное (данное в общенародном языке) представлено в таких конструкциях не как истинное, а как мнимое. Так, превращение субъекта охоты в объект отражает предпочтение поэтом признака пассивности признаку активности, что связано с цветаевской концепцией истинности стихийной, не зависящей от логики силы. В строке стосковался по тоске страдание (тоска) представлено как идеал поэта, противопоставленный отсутствию страдания как идеалу обыденного сознания.

Взаимообращенность логических связей между производящим и производным словом, причиной и следствием, субъектом и предикатом, субъектом и объектом, субстанцией и признаком наиболее полно и четко обнаруживается в высказываниях, построенных по принципу хиазма (синтаксического параллелизма с обратным расположением частей):

Чтобы чудился в жару и в потуОт меня ему вершочек – с версту,Чтоб ко мне ему все версты – с вершок, –Есть на свете золотой гребешок(I: 437); Ведь все то ж тебя ждетИ у жен, и у вод:Грудь – волною встает,Волна – грудью встает(П.: 53);Вся плоть вещества, –(Счета в переплетеШагреневом!) всяВещественность плоти(П.: 219).

В первом контексте, построенном по модели заговора, антитеза желанной встречи и нежеланной разлуки дана через лексико-синтаксическую симметрию гиперболы и литоты. Во втором примере метафора усиливается взаимным сцеплением ее элементов – метафоризируемого и метафоризирующего. [34]

34

В данном случае метафора выступает как традиционный символ уподобления женщины и воды. В «Повести о Петре и Февронии», памятнике древнерусской литературы, содержится рассказ об искушении человека и ответе девы Февронии: «Некто же бе человек у блаженныя княгини Февронии в судне. Его же и жена в том же судне бысть. Той же человек, приим помысл от лукаваго беса, возрев на святую с помыслом. Она же, разумев злый помысл его вскоре, обличи и рече ему: “Почерпи убо воды из реки сия с сю страну судна сего”. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Рече же паки она: “Почерпи убо воды з другую страну судна сего”. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Она же рече: “Равна ли убо си вода есть, или едина слажеши?” Он же рече: “Едина есть, госпоже, вода”. Паки же она рече сице: “И едино естество женско есть. Почто убо, свою жену оставя, чюжиа мыслиши?”» (Повесть о Петре и Февронии 1979: 219). Но если традиционный символ в древнерусском тексте представлен развернуто, целой притчей, то Цветаева сжимает его до формулировки, построенной на тождестве зеркально отраженных элементов.

В третьем примере (плоть вещества – вещественность плоти) зеркальное отражение конструкции усиливает плеоназм каждого из двух сочетаний до такой степени, что он собственно плеоназмом перестает быть, выражая идею тождества в ее диалектичности.

Соположение однокоренных слов или форм одного слова (полиптот) является также сильным средством противопоставления сходных понятий: в нем обнажаются и семантизируются грамматическая форма, словообразовательные морфемы, морфонологические средства деривации. Чаще всего в произведениях Цветаевой встречается такое соположение однокоренных слов, которое выявляет различие между грамматическим или логическим активом и пассивом. Эта оппозиция представлена различными частями речи: причастными формами глаголов (Ведущая без ведомых – III: 637; Заворожённый и ворожащий – II: 51); инфинитивами (Деве – забытой быть. / Гостю – забыть – III: 603); прилагательными, в том числе и возникшими при адъективации причастий (Вы столь забывчивы, сколь незабвенны – I: 454; Презренных и презрительных утех – II: 70); существительными с разными суффиксами (Завоеватель? – Нет, завоеванье! – I: 457).

В перечисленных

примерах значения актива и пассива оформляются специальными суффиксами, которые актуализирует Цветаева, сополагая однокоренные члены грамматической оппозицией. Встречаются, однако, и такие случаи, когда оппозиция «актив – пассив» выражена корреляцией различных частей речи (За охотником охотятся), а также историческими чередованиями звуков в корне, определяющем принадлежность слов одной и той же части речи к разным грамматическим классам: Одно дело – слушать, а другое – слышать (П.: 78). Оппозиция «актив – пассив» не случайно занимает такое значительное место в творчестве Цветаевой, преобладая над всеми другими грамматическими оппозициями (по крайней мере, при употреблении однокоренных слов). В соответствии с ее мировоззрением быть подверженным наитию стихийных сил и означает избранность человека, его причастность к высшей – духовной – сфере бытия. Однако героиня произведений Цветаевой, выражающая ее лирическое «я», всегда активна и в своей активности предельно максималистична. За этим пределом и находится состояние пассивности как подверженности стихийным началам, готовности к восприятию откровения. Эта идея является содержанием многих произведений, но наиболее четко, пожалуй, выражена в поэме «На красном коне». Эта же идея неоднократно сформулирована и в прозаических произведениях, в частности в очерке «Пленный дух»: «Уже шестнадцати лет я поняла, что внушать стихи больше, чем писать стихи, больше “дар божий”, больше богоизбранность» (IV: 235).

Тот же смысл выражен в минимальной форме самим названием очерка.

Приведем примеры других грамматических оппозиций, не связанных с категориями актива и пассива. Так, актуализацию категории лица можно видеть в следующем контексте:

«Введешь в беду!Уйдешь – уйду:Ты – с лесенки,Я – с башенки!»(П.: 48).

Оппозиция форм 1-го и 2-го лица связана с типичной для Цветаевой коммуникативной рамкой и с композицией многих ее произведений, в которых мир героини противопоставлен миру героя так, как противопоставлено понятие небесного, духовного понятию земного, обыденного. За внешним различием глагольных форм по грамматической категории лица стоит более глубокое различие – семантическое, так как переносные значения одного и того же глагола в употребленных формах не совпадают. Обманчивость семантического тождества форм 1-го и 2-го лица раскрывается контекстом, следующим непосредственно за оппозицией глагольных форм. Если форма 2-го лица говорит о прекращении любви, о разрыве, то форма 1-го лица – о прекращении жизни; таким образом, форма 1-го лица, относящаяся к миру героини, является в семантическом отношении как бы гиперболой формы 2-го лица. Характерно, что в художественном мире Цветаевой гипербола почти всегда связана именно с миром героини в противоположность миру героя – миру недостаточности, ущербности.

Оппозиция безличной и неопределенно-личной форм представлена в таком, например, контексте:

Синие тучи свились в воронку.Где-то гремит – гремят!Ворожея в моего ребенкаСонный вперила взгляд(I: 641).

Неопределенно-личная форма гремят в данном случае является метафорой формы безличной гремит: стихийное действие, не соотносимое с субъектом, приписывается Мариной Цветаевой субъекту, не поддающемуся номинации (что следует из значения неопределенно-личной формы глагола) и могущественному (что следует из формы множественного числа глагола), возможно, фантастическому или мифологическому (Пешковский 1938: 318). Окказиональная неопределенно-личная форма в этой оппозиции отличается от узуальной безличной своей образностью, которая, как показывает контекст, потенциально заложена в самой грамматической форме. Окончание 3-го лица множественного числа, утратившее формально выраженную связь с субъектом действия, сохраняет тем не менее возможность обозначать субъект подразумеваемый, субъект-образ.

Соположение различных форм глагольного времени в однокоренных словах представлено следующими строками:

Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью!Господом данными мне чувствами – всеми пятью!(I: 243).

Такой ряд, в котором инвариантен корень слова, а вариантны временные флексии, абстрагирует и возводит в ранг истины семантику корня, освобождая его от аффиксов как показателей частных признаков слова, т. е. в данном случае показывая всеобщность корневой семантики, независимость ее от времени.

Оппозицию форм глагольного вида можно наблюдать на следующем примере:

Что за тебя, который делом занят,Не умереть хочу, а умирать(I: 532).

Несовершенный вид глагола в качестве названия действия обозначает действие абстрактное, внеситуативное по отношению к конкретному, выраженному совершенным видом. Абстрагирование видовой характеристики глагола, связанной с категорией неопределенности, соответствует одному из типологических признаков поэтического языка вообще: объективации субъективных переживаний (Ларин 1974: 56–57). В приведенном примере несовершенный вид глагола оказывается способным обозначить интенсивность страдания через его длительность, повторяемость, незавершенность. Характерно, что интенсивность жизни-страсти передается лексемой со значением смерти. Тем самым грамматическое выражение процесса, освобождаясь от лексического, обнаруживает свой семантический потенциал.