Поэтика за чайным столом и другие разборы

Жолковский Александр Константинович

Естественно связывающиеся с этим комплексом мотивы ностальгии по ушедшей молодости также налицо в АнЗжм (примеров не привожу).

Любопытным свидетельством устойчивости кластера, созданного в ПЗ (если не его прямого влияния), представляются два стихотворения позднего Заболоцкого:

Облетают последние маки <…> И природа в болезненном мраке Не похожа сама на себя. По пустынной и голой аллее Шелестя облетевшей листвой, Отчего ты, себя не жалея, С непокрытой бредешь головой? <…> Ну, а что же с тобой приключилось, Что с душой приключилось твоей? Как посмел ты красавицу эту, Драгоценную душу твою, Отпустить, чтоб скиталась по свету, Чтоб погибла в далеком краю? <…> Нет на свете печальней измены, Чем измена себе самому («Облетают последние маки…», 1952); Разве ты объяснишь мне — откуда Эти странные образы дум? <…> Мысль, возникшая в муках творенья, Разорвет мою грудь пополам <…> Мотылек у свечи умирает,

Чтобы вечно пылала свеча! («Разве ты объяснишь мне — откуда…», 1957).

О семантике анапестов Ходасевича см. специальную работу: Федотов 2010.

201

В корпусе стихотворений, написанных АнЗжм, 5-строчные строфы, в частности AbAAb, — редкость. Среди них «Пчелы» Фета (1854; есть сходства с ПЗ): Пропаду от тоски я и лени, Одинокая жизнь не мила, Сердце ноет, слабеют колени, В каждый гвоздик душистой сирени, Распевая, вползает пчела… и далее: Дай хоть выйду я в чистое поле Иль совсем потеряюсь в лесу…; и «Пляски осенние» Блока (1905; 5-строчная строфа только первая, сходства с ПЗ тоже есть): Волновать меня снова и снова — В этом тайная воля твоя, Радость ждет сокровенного слова, И уж ткань золотая готова, Чтоб душа засмеялась моя и далее: С нами, к нам — легкокрылая младость <…> И откуда плывет Тишина?

У Анненского есть АнЗмм со строфой ababa в конце «Тринадцати строк» (опубл. 1910; после двух обычных строф abab): Я люблю только ночь и цветы В хрустале, где дробятся огни, Потому что утехой мечты В хрустале умирают они… Потому что — цветы это ты (с ПЗ ср. строки: Так неволя тогда мне тяжка, Так я помню, что был молодым).

У самого Ходасевича АнЗжм встречается, помимо ПЗ, всего трижды; это: «Кольца» (1907; с мотивом молчания), «Авиатору» (1914; с разговорным вопросом: Что тебе до заоблачной ясности?) и «Бедные рифмы» (1926; с мотивом так: И ни разу по пледу и миру Кулаком не ударить вот так, — О, в таком непреложном законе, В заповедном смиренье таком…). А в двух стихотворениях применены четверостишия AbbA: «На грибном рынке» (1917) и «Сквозь уютное солнце апреля…» (1937).

202

Это целая тема, принципиально роднящая позднего Ходасевича с Толстым и требующая серьезной разработки.

203

Ср. мотив «дикого» в двух стихотворениях, тематически перекликающихся с ПЗ (и его подтекстами), — в «Балладе» (1921): О, косная, нищая скудость Безвыходной жизни моей! Кому мне поведать, как жалко Себя и всех этих вещей? <…> Бессвязные, страстные речи! Нельзя в них понять ничего, Но звуки правдивее смысла И слово сильнее всего <…> Я сам над собой вырастаю <…> И вижу большими глазами — Глазами, быть может, змеи, — Как пению дикому внемлют Несчастные вещи мои; и в «Петербурге» (1926): Один лишь я полуживым соблазном Средь озабоченных ходил <…> И каждый стих гоня сквозь прозу, Вывихивая каждую строку, Привил-таки классическую розу К советскому дичку. (Кстати, слова о прогоне стиха сквозь прозу соблазнительно истолковать и в смысле программной опоры на прозаические тексты типа СИИ.)

Дикость, да и одиночество не были для Ходасевича однозначно негативными состояниями. Ср. в «Младенчестве» (1933): «Мы <…> с Цветаевой <…> выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, „дикими“. Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть» [Ходасевич 1991: 255].

А на следующей странице того же автобиографического очерка есть характерный контрапункт таинств детской и возвышенной речи: «…рассказ о первом слове, мною произнесенном. Сестра Женя <…> катала меня, как куклу, в плетеной колясочке на деревянных колесах. В это время вошел котенок. Увидев его, я выпучил глаза, протянул руки и явственно произнес: Кыс, кыс! По преданию, первое слово, сказанное Державиным, было — Бог. Это, конечно, не в пример величественней. Мне остается утешаться лишь тем, что вообще… есть же разность Между Державиным и мной, а еще тем, что <…> выговаривая первое слово, я понимал, что говорю, а Державин — нет» [Там же: 256].

Игру на повышение/понижение с державинским «Богом» можно усмотреть в стихотворении 1921 г., отчасти родственном ПЗ: Смотрю в окно — и презираю. Смотрю в себя — презрен я сам.

На землю громы призываю, Не доверяя небесам. Дневным сиянием объятый, Один беззвездный вижу мрак… Так вьется на гряде червяк, Рассечен тяжкою лопатой [Miller 1981: 133].

204

Например:

‘детство’: Грубой жизнью оглушенный <…> Опускаю веки я — И дремлю, чтоб легче минул <…> Шум земного бытия <…> Лучше спать, чем слушать речи <…> Малых правд пустую прю. Всё я знаю, всё я вижу <…> А уж если сны приснятся, То пускай в них повторятся Детства давние года- Снег на дворике московском Иль — в Петровском-Разумовском [ср. Останкино!] Пар над зеркалом пруда («В заседании», 1921);

‘молчание’: Как выскажу моим косноязычьем Всю боль, весь яд? Язык мой стал звериным или птичьим, Уста молчат («Как выскажу моим косноязычьем…», 1921); А под конец узнай, как чудно Всё вдруг по-новому понять, Как упоительно и трудно, Привыкши к слову, — замолчать («Пока душа в порыве юном.», 1924); и мн. др.;

‘ничтожество’: И навсегда уж ей [вознесшейся душе поэта] не надо Того, кто под косым дождем В аллеях Кронверкского сада Бредет в ничтожестве своем («Элегия», 1921);

‘стекло’: Что ж? От озноба и простуды <…> А там, за толстым и огромным Отполированным стеклом <…> На толще чуждого стекла В вагонных окнах отразилась Поверхность моего стола, — И проникая в жизнь чужую, Вдруг с отвращеньем узнаю Отрубленную, неживую, Ночную голову мою («Берлинское», 1923; перекличка с ПЗ отмечена в Miller 1981: 170); Мне лиру ангел подает, Мне мир прозрачен, как стекло («Баллада», 1925).

205

Не имеется, конечно, в виду представлять связь ПЗ с поэзией Анненского исключительно как некий непосредственный отклик на его стихи (и, возможно, на выход в 1923 г. второго издания «Кипарисового ларца»). ПЗ являет одну из кульминаций долгого подспудного отторжения/усвоения/переработки характерных мотивов старшего поэта, в частности его ‘металингвистической рефлексии’ (ср.: В зиянии разверстых гласных Дышу легко и вольно я. Мне чудится в толпе согласных — Льдин взгроможденных толчея («Весенний лепет не разнежит.», 1923); Не ямбом ли четырехстопным, Заветным ямбом, допотопным? О чем, как не о нем самом — О благодатном ямбе том? <…> Таинственна его природа, В нем спит спондей, поет пэон… («Не ямбом ли четырехстопным…», 1930–1938?)) и, главное, ‘проблематизации собственного «я»’, настойчиво и оригинально развивавшейся Ходасевичем вслед за Анненским (иногда даже с использованием той же рифмы бытия/я), ср.:

Мы друг друга окинем Взором чуждым, неслаженным. Самого себя жутко. Я — не я? Вдруг да станется? Вдруг полночная шутка Да навеки протянется? («Ряженые», 1906); Еще томясь в моем бессильном теле, Сквозь грубый слой земного бытия Учись дышать и жить в ином пределе, Где ты — не я. Где, отрешен от помысла земного, Свободен ты… Когда ж в тоске проснусь, Соединимся мы с тобою снова В нерадостный союз <…> Припоминаю я твой вещий сон, Смотрю в окно и вижу серый, скудный Мой небосклон («Сны», 1917); Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно Его назвать перед самим собой <…> И вот — живу, чудесный образ мой Скрыв под личиной низкой и ехидной <…> Нет, ты не прав, я не собой пленен <…> Своим чудесным, божеским началом, Смотря в себя, я сладко потрясен. Когда в стихах, в отображеньи малом, Мне подлинный мой образ обнажен, Все кажется, что я стою, склонен, В вечерний час над водяным зерцалом («Про себя», 1919); Что даже смертью, гордой, своевольной, Не вырвусь я; Что и она — такой же, хоть окольный, Путь бытия («Как выскажу моим косноязычьем…»); Я сам над собой вырастаю, Над мертвым встаю бытием («Баллада», 1921); Грубой жизнью оглушенный <…> Опускаю веки я — И дремлю, чтоб легче минул <…> Шум земного бытия <…> Лучше спать, чем слушать речи <…> Малых правд пустую прю. Все я знаю, все я вижу <…> А уж если сны приснятся, То пускай в них повторятся Детства давние года <…> Пар над зеркалом пруда («В заседании»); Теперь иные дни настали. Лежат морщины возле губ, Мои минуты вздорожали, Я стал умен, суров и скуп. Я много вижу, много знаю, Моя седеет голова <…> Теперь себя я не обижу: Старею, горблюсь… («Стансы», 1922); И лишь порой сквозь это тленье Вдруг умиленно слышу я В нем заключенное биенье Совсем иного бытия («Ни жить, ни петь почти не стоит.», 1922); Иль сон, где некогда единый, — Взрываясь, разлетаюсь я, Как грязь, разбрызганная шиной По чуждым сферам бытия («Весенний лепет не разнежит.»); Мне невозможно быть собой, Мне хочется сойти с ума («Баллада», 1925); ср. также длинное (написанное белым 5-стопным ямбом) стихотворение «Эпизод» (1918) о душе, покидающей тело, по-тютчевски созерцающей его с высоты и возвращающейся в него; повторяющийся мотив «падания в себя» и т. п.