Поэтика за чайным столом и другие разборы
Шрифт:
• современная артистка, играющая королеву шотландцев, сливается со своей ролью;
• свет, снизу льющийся на ее подол, напоминает о пламени свечек, тоже снизу озаряющем старух шушуны в церковном приделе;
• зрители проходят в театр, как сквозь строй алебард;
• упомянутая среди современных городских зданий тюрьма предвещает тюремные своды, не сломившие героиню пьесы.
Таким образом,
<…> [м]отивы неминуемой гибели, приговоренности, смерти
[И]менно соотношение пастернаковских текстов с фактами часто помогает их прояснить, выявление же подтекстов к этим текстам чаще всего спасительной объяснительной силой не обладает.
[Сергеева-Клятис, Лекманов 2010: 162]
Пример и рассуждения соавторов убедительны и призваны подкрепить их теоретическую позицию. Правда, они оговариваются, что их утверждение относится только к Пастернаку, а не, скажем, к акмеистам, что оно верно не всегда, а «чаще всего» и т. п. Тем не менее возможны возражения — о релевантности для Мандельштама и реального комментария, а для Пастернака — и интертекстуального.
Во-первых, многие реалии, приводимые в статье, — это не чисто житейские, а в значительной мере текстовые, литературные факты:
• пассаж из Библии (о египетских казнях);
• политическая статья Горького («О русском крестьянстве»);
• его же малоизвестный рассказ («Как я учился»);
• наконец, кощунственная телеграмма Агитпрофсожа (обнаруженная соавторами в «Гудке» от 5 сентября 1923 г.).
Не умаляя эвристической ценности реальных находок, это напоминает о преимущественной текстуальности описываемого опыта.
Во-вторых, легко привести примеры важности для понимания стихов Мандельштама материальных фактов. Так, запоминающаяся, но не кажущаяся загадочной строка Да гривенник серебряный в кармане («Еще далеко мне до патриарха…», 1931) оказывается, среди прочего, реакцией на перемену в дизайне, материале и цвете (с серебристого на медно-никелевый) советского гривенника, произошедшую в 1931 г. (см.: Жолковский 2011б: 78–93).
В-третьих, многие места в стихах Пастернака требуют (подобно темному терему стихотворенья) прежде всего литературного, а не фактического комментария. Так, строка Откуда же эта печаль, Диотима (в восхищавшем Мандельштама финале «Лета»), по-видимому, содержит, помимо очевидной отсылки к «Пиру» Платона, еще и скрытую — к гёльдерлиновскому слою самовосприятия Пастернака[122]. А загадочный пассаж из «Темы», открывающей цикл «Тема с вариациями»:
Он чешуи не знает на сиренах,
И может ли поверить в
рыбий хвост
Тот, кто хоть раз с их
чашечек коленных
Пил
бившийся как
об лед отблеск звезд
? —
проясняется лишь после соотнесения с пушкинским «русалочьим» отрывком «Как счастлив я, когда могу
Как сладостно явление ее
Из тихих волн, при свете ночи лунной!
<…>
У
стройных ног
, как пена белых, волны
Ласкаются, сливаясь <и> журча.
Ее глаза
то меркнут, то блистают
,
Как на небе
мерцающие звезды
;
<…>
Пронзительно сих влажных синих уст
Прохладное лобзанье без дыханья
.
Томительно и сладко — в летний зной
Холодный мед
не столько сладок жажде.
<…>
И в этот миг я рад оставить жизнь,
Хочу стонать и
пить
ее лобзанье…
[Пушкин 1937–1959: III, 36–37;
Жолковский 2011а: 409–424]
3. Уровни смысла
Вернемся к «Вакханалии» и интерпретации выявленного в ней анахронизма. Не ограничиваясь фактической находкой, соавторы демонстрируют ее органичную встроенность в структуру целого. Но в контексте очевидных перекличек между артисткой и ролью (прописанных в тексте) и между двумя озарениями снизу (на которые поэт сам обращал внимание первых читателей) призрачность церкви Бориса и Глеба претендует на несколько иной поэтический статус. Она не только не акцентирована в тексте, но и не попала ни в неформальные авторские пояснения к нему, ни в комментарии, составлявшиеся наследниками поэта и лицами, близкими к его кругу, — не вошла в канонический фон стихотворения. Это не подрывает самого открытия, но заставляет задуматься о его смысле.
Очевидно, что Пастернак сознательно включил в свое стихотворение образ церкви, существовавшей к моменту написания стихов лишь виртуально. С другой стороны, лукавое замалчивание подобного факта не в духе его поэтики. И вряд ли он просто не нашел способа ввести нужную информацию в текст. Примиримы ли эти противоречия?
Даже без намека на снос церкви, уже само описание церковной службы (как и соседнее упоминание о тюрьме), в печатном советском обиходе не принятое, придает сюжету некоторую культурно-историческую перспективу, углубляющуюся по ходу развертывания сцен из времен Марии Стюарт. Потому-то «реальное» открытие соавторов так охотно принимается дотоле не информированным читателем. Ведь оно не столько меняет общий смысл стихотворения, доступный и людям, не принадлежащим к числу московских старожилов и знатоков советской истории, сколько дополнительно его подкрепляет. Аналогичным образом в «Высокой болезни» сарказмы о кощунственной телеграмме и агитпрофсожеском лубке не являются темными местами в строгом смысле, ибо построены так, что воспринимаются читателем вполне адекватно, и реальный комментарий лишь документирует адекватность напрашивающегося прочтения. Как известно, Пастернак эпохи «Доктора Живаго» ценил свою понятность именно широкому читателю (а не только узкому кругу интеллектуалов), и если он не снабдил текст соответствующими пояснениями, то, скорее всего, не случайно.