Поэты 1820-1830-х годов. Том 2
Шрифт:
Выбором такой темы, как Таврида, Муравьев невольно вступил в творческое состязание с Пушкиным. «Я не только не старался ловить его мысли, но даже во всем избегал подражать ему» [43] , — уверял Муравьев, оспаривая мнение Баратынского, будто его крымские стихотворения не что иное, как «риторическое распространение» двух известных стихов из «Бахчисарайского фонтана».
В самом деле, Муравьеву нельзя отказать в оригинальности его крымских стихов, хотя и довольно странной оригинальности. Если в «Бахчисарайском фонтане» и своей лирике Пушкин показал Тавриду в ее объективно-исторических связях с мусульманским Востоком и эллинизмом, то Муравьев преломил свои впечатления от этой страны сквозь призму… Оссиана, в котором нашел родственную поэтическую стихию — целый художественный мир с его северным туманным колоритом и подчеркнуто безыскусственным суровым лиризмом. He аттическое ясное небо, не роскошь восточной неги, а сумерки и луна — едва ли не самые устойчивые признаки крымских ландшафтов Муравьева. Сам он
43
Письмо к В. А. Муханову от 18 марта 1827 г. — «Щукинский сборник», вып. 5, М., 1901, с. 252.
44
А. Н. Муравьев, Мои воспоминания, с. 61 и 63.
Двусмысленный отзыв Баратынского Муравьев расценил как «-жестокий удар при самом начале литературного поприща» [45] . Но твердая вера в свое призвание пока не оставляет его.
Унаследовав от Раича интерес к итальянской средневековой поэзии, Муравьев в 1826–1827 годах погружается в творчество Данте и Тассо, изучая их произведения на языке оригинала.
В холодности публики и неприязни родственников к своим литературным занятиям он готов увидеть что-то похожее на «гонение», которому подвергались в свое время Данте и Тассо. Под влиянием этих настроений он задумывает трагедию «Жизнь Тассо, или Судьба поэта», но из-под пера его выходит всего лишь небольшая, навеянная теми же мыслями драматическая сцена «Смерть Данта».
45
А. Н. Муравьев, Знакомство с русскими поэтами, с. 14.
В течение 1826–1829 годов десятки замыслов — один другого грандиозней — наперебой возникали в голове Муравьева. Так, например, он решился «окончить» творения Мильтона («Потерянный рай») и Клопштока («Мессиада») столь же монументальной поэмой «Потоп» — на известный библейский сюжет. Весной 1827 года, знакомя В. А. Муханова с содержанием второй песни «Потопа» (первая, была закончена годом ранее), Муравьев сообщал, что она отличается «характерами зверскими, дикими» и что «ужас есть главная страсть сей песни» [46] .
46
Письмо от 10 апреля 1827 г. — «Щукинский сборник», вып. 5, с. 254.
Подавляя личную обиду на Пушкина, жестоко осмеявшего его в своей эпиграмме [47] , Муравьев в письме к Погодину от 27 ноября 1827 года с восторгом отзывается об отрывке из пушкинского «Вадима» [48] . Поэма на сюжет древнерусской исторической легенды не случайно взволновала его, ибо эпоха раннего средневековья — «века рыцарства» с их кровавыми распрями, жестокостью и христианским подвижничеством — представлялась ему самым поэтическим периодом в истории России. Он записывает названия будущих трагедий: «Святополк», «Василько», «Андрей Боголюбский», «Сеча на Калке», «Марфа Посадница», «Федор Рязанский», «если он не кончен бессмертным и несчастным Грибоедовым: он мне рассказал его план в Крыму» [49] , — добавляет Муравьев, говоря о последнем замысле. Примечательно, что его драматические сочинения, так же как и лирические стихотворения, тяготели к циклизации. Из всего этого громадного цикла, для которого уже было придумано название — «Россия», закончены были только три пьесы: «Михаил Тверской» и «Георгий Московский», составившие вместе драматическую дилогию «Князья Тверские в Златой Орде» (1828–1829) [50] , а также написанная еще в 1826 году в Тульчине драма «Падение Перуна» (или «Владимир»).
47
Об этом эпизоде см. примеч. к № 92 («Надпись на статуе Аполлона»).
48
«Пушкин по документам архива М. П. Погодина». — «Литературное наследство», № 16–18, М., 1934, с. 696.
49
А. Н. Муравьев, Мои воспоминания, с. 74.
50
В печати известны лишь отрывки из нее: «Современник», 1836, т. 6, с. 376–399 и «Московский наблюдатель», 1835, июнь, кн. 2, с. 565–569.
В 1827 году Муравьев усердно трудился над трагедией «Битва при Тивериаде», посвященной теме падения Иерусалима и изгнания крестоносцев из Палестины.
Как
51
А. В. Никитенко, Обозрение деятельности второго отделения императорской Академии наук за 1874 год. — «Журнал министерства народного просвещения», 1875, ч. 178, с. 98.
Та же мысль о необходимости неограниченного единовластия как условия национального благоденствия и мощи присутствует и в трагедиях Муравьева на темы отечественной истории. Здесь, как и в своих итальянских экскурсах, связанных с темой драматической судьбы гения, Муравьев предвосхищал Кукольника.
«Беспокойство, похожее на вдохновение» — это возбужденное состояние духа, в котором он находился, — скорее шло от лихорадочной жажды самоутверждения и чересчур пылкого влечения к необычному и яркому жизненному пути, нежели от чистой любви к поэзии. Любопытно, что «Битва при Тивериаде» явилась своего рода заявкой на последующую, если и не яркую, то во всяком случае необычную, роль Муравьева в русском обществе.
В декабре 1829 года Муравьев отправляется в длительное путешествие к «святым местам» — в Палестину и Египет. Паломничество это сразу же получило шумный общественный резонанс, — вероятно, оно могло быть истолковано как символический жест, намекавший на религиозную миссию России на Ближнем Востоке.
Еще во время русско-турецкой войны Муравьев в качестве дипломатического чиновника (в 1827 году он распростился с военным мундиром) находился при штабе командующего европейским фронтом И. И. Дибича. По случаю победы и захвата вершины Эмине-даг (на Балканах) он написал стихи, в которых умело польстил фельдмаршалу [52] . По просьбе автора Дибич снесся с царем и выхлопотал Муравьеву разрешение и средства на поездку.
52
Стихотворение «Эмине-даг» было анонимно напечатано в «Северной пчеле» (1829, 6 августа).
Вернувшись из полугодового странствия уже известным человеком, он поселился в Петербурге и здесь в 1832 году выпустил написанную им книгу «Путешествие ко святым местам в 1830 году», имевшую значительный успех. В том же году на сцене Александрийского театра «с царской роскошью», по выражению обозревателя «Северной пчелы» (20 октября), была поставлена «Битва при Тивериаде». Пышное оформление спектакля не спасло пьесы от провала. «Она более драматическая поэма, нежели трагедия» [53] , — писал Муравьев Жуковскому, объясняя ее неуспех на сцене. Несмотря на поощрения Жуковского и Пушкина [54] , Муравьев, сполна вкусивший горечь поражения и вызванных им насмешек, вовсе отказывается от поэтического поприща.
53
Письмо от 5 марта 1833 г. (ПД).
54
В письме к И. И. Козлову от 27 февраля 1833 г. Жуковский просил передать Муравьеву свое увещание: «Требую от Муравьева, чтоб он не обращал внимания на неудачу… он поэт в благородном смысле сего слова и писать должен» (В. А. Жуковский, Собр. соч. в четырех томах, т. 4, М.—Л., 1960, с. 600). Отрывки из пятого акта «Тивериады» были напечатаны Пушкиным в его «Современнике» (1836, т. 2, с. 141–179). По его же совету извлечение из драмы Муравьев снабдил предисловием, разъясняющим ее замысел.
С этого времени его литературные занятия получают совершенно другую направленность — церковно-религиозную. Муравьев становится религиозным публицистом, историком православной церкви. Он сближается с иерархами русской церкви, особенно с московским митрополитом Филаретом, служит в Святейшем синоде — за «обер-прокурорским столом» (1833–1842), в азиатском департаменте (1831–1832, 1842–1866), уверенно повышаясь в чинах.
С начала 30-х годов резко обрисовались наиболее неприятные черты в характере Муравьева: безмерное тщеславие, властность, педантизм, искательство.
Выставляя себя строгим поборником православия, Муравьев отличался также и в роли блюстителя церковного благочестия. «Я не раз имел случай видеть, — рассказывал современник, — какой страх он наводил на священнослужителей, провинившихся в каком-нибудь отступлении от порядка службы. Они знали, что все замеченное им будет неминуемо доведено до сведения их начальства и что оно не останется без возмездия» [55] . О недоброй славе Муравьева в широких кругах общества выразительно говорят его прозвища: фискал, ханжа, святоша, Андрей Незваный, светский архиерей.
55
Барон Б. А. Фитингоф-Шель, Мировые знаменитости. Из воспоминаний, СПб., 1899, с. 52.