Поэты 1820-1830-х годов. Том 2

Тимофеев Алексей Васильевич

Доказывая ничтожность дарования Подолинского, Добролюбов по сути дела измеряет его творческие возможности талантом и миросозерцанием Байрона. Но, оперируя таким высоким критерием, Добролюбов мог бы перечеркнуть не только поэзию Подолинского, но едва ли не весь русский романтизм 20–30-х годов. Само же утверждение о том, будто Подолинский только и делал, что влекся по следам Байрона, лишено было всяких доводов. Но если снимается тезис о Подолинском как ревностном подражателе Байрона, то рушится почти вся аргументация статьи. Байрон остается Байроном, а Подолинский небольшим, очень неровным, но все же привлекательным и талантливым поэтом, характерным отголоском своего времени. Таким образом, статья Добролюбова интересна прежде всего как документ литературно-общественной борьбы конца 50-х — начала 60-х годов, автор которого, однако, совсем не входит в сферу творчества Подолинского как явления абсолютно чуждого ему.

Обескураженный уничтожающими оценками критики, Подолинский опять надолго замолкает. Правда, с поэзией он распроститься не мог, но почти все написанное им в 60–70-е годы осталось в рукописи. Среди произведений того времени совсем нет поэм. В большинстве своем это небольшие стихотворения; несколько из них написано на злобу дня. Подолинский отзывается на события,

происходившие в политическом мире России и Западной Европы, в частности пишет сатиру «Багряновидная заря», и, как и прежде, вступает в область, недоступную его дарованию. И лишь изредка былой лирический настрой придавал его поздним стихам неподдельную свежесть и взволнованность чувства. Наглядным подтверждением сказанному может служить стихотворение «Под необъятным сводом неба…» (1879). Это была, видимо, последняя творческая удача престарелого поэта.

В 1885 году Подолинским, как живым экспонатом давно минувшей эпохи, заинтересовался журнал «Русская старина». Здесь по просьбе редакции была напечатана автобиография поэта и целое собрание его неопубликованных стихотворений, большей частью написанных в старости. Личные огорчения (Подолинский пережил помешательство сына и его смерть), а также рост пессимистических настроений в русском обществе конца 70-х — начала 80-х годов сгустили скорбные звуки его поэзии. Умер Подолинский восьмидесятилетним стариком 4 января 1886 года в Киеве.

211. ЖРЕБИЙ

К чему печальное сомненье? Загадка жизни решена… Мне указало провиденье, Какая участь мне дана! Любви, и славы, и свободы Люблю таинственный призыв, И для меня язык природы Обилен и красноречив!.. Ему внимая, сердце бьется Всей жизнью юною своей, И тихо из души моей Сама собою песня льется. Предав судьбе мой светлый век, Я об одном молю у рока, Чтоб умереть не мог до срока Во мне поэт и человек! <1827>

212. ПРЕДВЕЩАНИЕ

Кто бросился в Волхов с крутых берегов? В реке заклубилася пена, В реке зазвенело… Не звон ли оков? Наверное, беглый из плена! Нет, беглый не будет с мечом и в броне, У пленника сбруи не стало! То кто-то из наших плывет на коне… Зачем же надвинул забрало? Он крепок, он молод, он волны сечет С прямой богатырской отвагой, И конь его сильный отважно плывет И брызжет кипящею влагой. Уж поздно — и туча легла как свинец, По Волхову ветер гуляет, Откликнулся ворон, — торопися, пловец, Недоброе ворон вещает! Вот конь погрузился, тяжеле плывет, — Но берег другой недалёко, Храпит и дрожит он, и разом из вод На берег взлетает высокой… Вздыхая вольнее, он буйно заржал, Взмахнул он косматою гривой И бодрый, как прежде, по кочкам помчал Седока удалого ретиво. К недальному бору подъехал ездок, Окрест и темно всё и глухо, Порою болотный блеснет огонек, Ничто не доходит до слуха. Чем дале, всё гуще и сумрачней бор, Нависнули сосны да ели, Как видно, не сек их бесщадный топор И люди их тронуть не смели. Конь тяжко ступает, нет более сил, Дрожат, подгибаясь, колена; Вот стал он упрямо, и каплет с удил И кровь и багровая пена… На землю ступил поневоле седок, Коня он ведет за собою, Но путь ему труден — всё пни и песок, Да иглы хрустят под ногою. Вдруг ветер ударил, и облаком дым И свет разливаются всюду, Послышался голос: «Куда ты, Вадим? К добру ты пришел или к худу?» «Иду я совета искать у волхва,— Пришелец ответствует смело. — Проник он все тайны, вещает молва, Так сам угадает, в чем дело». Сказал он, и ветер затихнул, и вмиг Рассеялось облако дыма, И тихо подходит столетний старик И взором пытает Вадима… Расцвечена чудно одежда на нем, Брада серебрится, как иней, Чело ж осеняет летучим венцом Огонек то румяный, то синий. «Вадим! ты узнаешь, всеведущ ли я И тщетно ль мне верят народы, Покорен мне воздух, покорна земля,

Проник и в огонь я и в воды. Что прежде сбылося, что будет вперед, Всё знаю в пустыне безлюдной, О чем ты замыслил и что тебя ждет, Проведать, увидишь, нетрудно». И шепчет гадатель, и, круг очертя, Медвежьей махнул рукавицей, И птицы отвсюду, шумя и свистя, Слетаются бурной станицей. «Теперь всё готово, — промолвил старик, — Всю правду нам выскажут птицы, Тебе же понятен их будет язык, Пока не шагнешь за границы». И витязь вступает в таинственный круг, Ему как бы стало страшнее, Он ждет предвещанья, волнуется дух, И сердце забилось сильнее.

Сокол

Коршун хищный! плавным кругом Так высоко не летай, Дай нам встретиться друг с другом, Сил со мною попытай! На тебя, ширококрылый, Я ударю всею силой, И по ветру я вокруг Размечу твой серый пух; А не то, во мраке ночи, Если сном смежишь ты очи, Неожиданный паду, Где б ты ни был, я найду!

Сова

Нет! и в сумраке ночей Ты под властию моей, Сокол, ночью всюду я За тобой, как тень твоя; Ты от взора моего Не укроешь ничего; Ночью всё подвластно мне, — Будь твой недруг хоть во сне, Пробужу я вмиг его До прихода твоего…

Ворон

Чья мне слышится кровь? Где-то двое врагов! А! коршун и сокол сшибаются вдруг, По воздуху вьется разбросанный пух… Жарок бой в вышине, Кто ж достанется мне? Вот ударил один, вот ударил другой, Взвивается коршун, и кончен их бой,— Сокол, сокол, твою Кровь я досыта пью! Умолкнули птицы — исчезнул старик, Вполне совершилось гаданье, Но витязь безмолвен, челом он поник, Не в радость ему предсказанье! Вот утро блеснуло, конь весело ржет, Но витязь не внемлет и шуму, Вадиму печален и солнца восход — Он крепкую думает думу… <1828>

213. ПОРТРЕТ

Когда стройна и светлоока Передо мной стоит она, Я мыслю: гурия пророка С небес на землю сведена! Коса и кудри темно-русы, Наряд небрежный и простой, И на груди роскошной бусы Роскошно зыблются порой. Весны и лета сочетанье В живом огне ее очей, И тихий звук ее речей Рождает негу и желанья В груди тоскующей моей. 1828

214. К *** («Везде преследовать готова…»)

Везде преследовать готова Мечта ревнивая тебя, И, будто праздника святого, С тобою встречи жажду я. Но сердцу в тягость встреча эта, Как зной томительного лета! На очи мне палящий взгляд Наводишь ты без состраданья, И при тебе одни желанья В груди трепещущей кипят! Так ночью летнею младенца, Земли роскошной поселенца, Звезда манит издалека, Но он к ней тянется напрасно, — Звезды блестящей и прекрасной Не досягнет его рука!.. 1828 или 1829

215. ОТВЕТ

Не говори: завиден дар И вдохновение поэта, — Не вечен в нем священный жар, Им грудь не часто разогрета! Как много дней цветущих он В бесплодных замыслах утратит, И редко вдохновенный сон Его создания освятит. В мир необъятный, в мир иной Перелетя воображеньем, На мир существенный с презреньем Глядит как житель неземной. И часто грудь его страдает: Не зная радостей земных, Он их надменно отвергает, А заменить не может их. <1829>