Чем дальше будет расстоянье,Тем зов слышней через года.Над городом стоит сиянье,И в снежных хлопьях провода.Кружится сажа, и под насыпьВагоны падают легко.Но с каждым мигом, с каждым часомДо звезд все так же далеко.Над морем светлым, над горамиЛучи звучат, как водопад,И вечерами, и утрамиТы слышишь зов: вернись назад.1935–1938 «Ночные птицы»
«Над первой тишиной вторая тишина…»
Над первой тишиной вторая тишина,И призрак за окном далекого окна,Мелькает
над рукой тончайшая рука.Под мертвою строкой — поющая строка.«Современные записки». 1939. Т. 68
«Со всею преданностью старой…»
Со всею преданностью старой,Во власти отзвучавших слов,Я выхожу на зов гитары.Высоко гребни заколов.Ступив с четвертого балкона.Сорвав ограды кружева,Я жду улыбки и поклонаИ веры в то, что я жива.Но смутен разум Дон Жуана,Привычно струнами звеня.Он скажет мраку: Донна Анна,И отстранит легко меня.От грез очнуться слабой АннеТрудней, чем мне от вечных снов.Она — жива, она не встанет,Не выйдет, гребень заколов.Как перепуганная птица.Забилась под сердечный стук,И даже ей во сне не мнится:Безумный сад, безумный друг.«Современные записки». 1940. Т. 70
«Из-под каждого шага растет лебеда…»
Из-под каждого шага растет лебеда,А бурьян из оврага не знает стыда.Видишь, сорной травою мир мой зарос,А дышу синевою и тысячью роз.За высокой оградой — расчищен цветник, —Мне чужого не надо — мир мой велик.Эти розы — из воска и из стекла.Золотая повозка к дверям подплыла.Выезжай за ограду, я встречу тебя,Не щадя, так, как надо, но только любя.Обвивают колеса мои лопухи.Жалят злобные осы: слова и стихи.Выходи на дорогу, тревогу уймешь,Заведу не в берлогу и выну не нож.Вылезай же, голубчик! Коня под уздцы!Был здесь намедни купчик, беднее, чем ты.Он в овраге скончался, корягой прикрыт.Он к тебе не стучался в серебряный щит.Здесь два мира скрестились, любезный сосед.Здесь немало постились за тысячу лет.Заключим мировую. Здоровье твое!Хочешь розу живую в жилище свое?
«Барокко лебедем изогнуто вокруг…»
Барокко лебедем изогнуто вокруг,Фонтаны и мосты, порталы, крыши.И серый ангел (крылья — полукруг)Глядит спокойно из глубокой ниши.Он каменным давно для мира стал,Покрылись крылья легкой паутиной.Прошли века, и ангел пересталМолиться над кипящею плотиной.На площади, за сгорбленным мостомКружатся камни под моей ногою.— Вы думаете вовсе не о том,Я Вас хотел бы увидать другою. —И каменная тяжкая рукаКасается беспомощной ладони.К тебе плывут надежда и тоска,Но кто тебя еще надеждой тронет?«Вилла „Надежда“»
«Белая гребеночка, волоса, как лен…»
Белая гребеночка, волоса, как лен.Не пришла девчоночка, не дождался он.А казалось к празднику, вправду был хорош. —Пьяному проказнику подвернулся нож.Все стоял у зеркала и не узнавал.Жизнь тебя коверкала, била наповал,Для чего же лучшую радость ты убил?Как тебя ни мучила, мил ей кровно был.Горлышко закинулось, слабо полоснул.Только запрокинулась на высокий стул.Только веки вскинула, кровью изошла.Навсегда покинула, навсегда ушла.Золотые волосы
даром расчесал.Не услышишь голоса из твоих зеркал.Белая гребеночка, зубчики — остры.Нет твоей девчоночки, нет твоей сестры.«Вилла „Надежда“»
Нет, это совсем другое!.. —Это нежность и тихая грусть…Не любишь — так Бог с тобою!Не смотришь — не надо, пусть!..Это чувство безмерно святое…И в груди моей сказочный храм!И хочется только рукоюПровести по твоим волосам…«Студенческие годы». 1925. № 3 ДНИ
Тускнеет вечер. Вяло глохнут звуки,И только бьют часы в девятый раз.Ложится тень на стиснутые руки,И мягче, и светлей глубины глаз.Цветную лампу засветить нет силы,И сумрак вьется, тусклый и немой…Я с дрожью жду, когда твой голос милыйПроизнесет: «А мне пора домой…»И ты уйдешь. Задремлет вечер синийИ я скажу: «Он был в последний раз!»Но звезд ласкающих жемчужный инейНапомнит мне улыбку тихих глаз.«Студенческие годы». 1925. № 3
НОЧЬЮ
Вновь вверху повиснет месяц старый,Пальцы мне положит на ресницы.Может быть, мне что-нибудь приснитсяВ странно-четкой полудреме жара.В небе талом ночь роняет бусыИ лицо за синей тканью прячет.В сотый раз я вспоминаю, плача,Незаслуженных обид укусы.Тишина, зловещая химера,Закружилась в пляске неизменной.Разве кто-нибудь во всей ВселеннойБоль мою великую измерит?..Месяц мутный лезет выше, выше;Тяжелеют пальцы на ресницах…Я одна. Я не могу молиться…Отвечай же, Господи, — Ты слышишь?!..Прага, 12.2.1930
ГОРОДСКАЯ СИМФОНИЯ
(Городская проза)
Ненужных писем груды на столе.Счета. Часы. Над полкой — паутина.Под пальцами — уже вот сколько лет —Зубцы трескучей пишущей машины.Окно глядится в мутный, узкий двор;Маячат люди — пасмурные тени.Когда диктует шеф, он холодно, в упор,Глядит на робко сжатые колени.На письмах марки вянут на столе,Кричат о том, что есть другие страны.Кривится рот унылее и злей,И колок треск машины неустанный.И в этом треске злая бьется грусть.Все ниже гнутся узенькие плечи.А день — как жизнь — так неизменно пустИ эту боль тупую не излечит.Ах, этих губ не надо никому,И не нужны упрямые ресницы!..Скорее убежать домой и в полутьму.Чтоб в самый дальний уголок забиться!..К стеклу холодному припав горячим лбом.Наверх глядеть в мучительном вопросе,Туда, где Божья длань серебряным серпомСрезает звездные колосья.«Неделя T'yden». 17.V.1936. № 59
