Поездка в Москву. Новейший Хлестаков
Шрифт:
VII
Когда, поздно вечером, возвращаясь из Петровского парка, мы проезжали по пустынной Тверской улице, любезный спутник мой обратил мое внимание на большой, старинный, двух-этажный, раскидистый, слабо освещенный, дом во дворе, обнесенный по фасаду решеткой, со львами у подъезда, на мрачных фигурах которых играл лунный свет. «Это английский клуб!» сказал он.
С именем московского «английского клоба», с его знаменитыми когда-то обедами и знаменитыми тузами, невольно пронеслась в памяти целая помещичья эпопея, все эти порывы патриотизма на счет крепостных, все эти московские ретроградные бутады и прославление в 1863 году Каткова с поднесением ему знаменитой чернильницы. Но отчего этот старинный дом так сумрачно смотрит? Увы, кажется, приходит конец этому частному «государственному совету» помещичьей знати, когда-то дававшему тон всей Москве, дивившему своим своеобразным свободомыслием и роскошнейшими обедами. Оказывается, что его существование висит на волоске. Прежние члены, могикане крепостничества, мало-помалу вымирают, а новых охотников мало, так что, по словам моего чичероне, более чем вероятно, что московский клуб, приют всех Фамусовых и
Еще одна свежая могила крепостной России! Насиженное гнездо «московского» помещичьего духа, который обессмертил Грибоедов, само собою разоряется, и нынешние потомки прежних звезд крепостничества уже не поддерживают его. Да и нет резона, в виду вырождения прежнего «барина». «Дети», пожалуй, и смеются над московским «клобом» с его претензиями и нескрываемым, открытым крепостничеством. Одни из них разорились и пошли в отхожие промыслы, разнообразие которых заключает в себе все ступени карьер, начиная от карьеры блюстителя государственных интересов и кончая званием червонного валета, — другие, более дальновидные и искусные, соединили в себе теоретиков-крепостников с практиками-Разуваевами и понявши, таким образом, дух времени, обсуждают свои знаменитые контракты добровольного соглашения уже не в шумной беседе, после обеда в английском клубе, а в тиши своих кабинетов, при помощи услужливого адвоката и красиво переплетенных судебных уставов. Зачем им для этого клуб? В клубе, в этом самом клубе, быть может, еще найдутся те, стоящие одной ногой в могиле старики-помещики, которые, находя сообразным с достоинством дворянина держать гаремы крепостных девок и менять крепостных на собак, — сочтут «не дворянским делом» эти разуваевские приемы, эти легальные документы, напоминающие расписку, полученную шекспировским венецианским евреем. И, кто знает, презрительно-брезгливый взгляд этих «стариков», пожалуй, только смутит новейшего барина-кулака, этого джентльмена-дельца, изящного, выхоленного, не имеющего отталкивающего вида чумазого, неумытого, грязно одетого хищника-Разуваева, но в то же время умеющего не хуже последнего вести свою «линию» в в том же направлении.
У нас в последнее время литература с особенным тщанием и заботливостью занимается «кулаком», но по преимуществу кулаком, так-сказать черным, кулаком-мужиком, а не кулаком-барином. Правда, первый тип распространеннее, но и последний не лишен интереса, тем более, что он, хотя и менее распространён, но, по своему положению и связям, заслуживает не менее внимания…
Он, этот зачастую бывший «барин», а нынче землевладелец, земец, содержатель кабаков, учредитель «Товарищества Клепки», марка такая-то, агентства во всех городах, — самой лучшей клепки, которая изгонит все другие, так что «только из клепки марка такая-то (смотри подробности в объявлениях) со временем будут выделываться все бочки в Старом и Новом свете», — довольно характерен. Этот изящный, образованный скорпион, выделывающий клепку при помощи науки, представителям которой не даром платит большое жалованье, знающий, что за два с полтиной можно по телеграфу послать в газету опровержение, знающий, как составить докладную записку об отводе казенного леса под клепку, записку, которая бы заставила забиться сердце патриота, — умеющий политику замешать в распространение кабаков, орудовать юриспруденцией в совершенстве, ухаживать за «литературой» в образе её маститых корифеев, «проводить» что нибудь в Сельскохозяйственном Обществе или в «Обществе Содействия Промышленности и Торговли» и время от времени произносить подчас даже либеральные речи — этот кулак-барин как будто забыт нашей литературой, сосредоточившей исключительное внимание на пиявках деревни, непосредственно сосущих мужика…
Между тем, разные контракты, по временам появляющиеся в газетах, свидетельствуют, что не одни Разуваевы умеют делать дело «чисто» и по «совести»…
IX
В последние дни моего пребывания в Москве, первопрестольная была занята делом известного московского миллионера Солодовникова, состояние которого так велико, что от одного отрезания купонов его бумаг, по словам свидетеля на Суде, кассиры натирали себе мозоли. Об этом деле говорили везде, и многие держали пари за исход дела. О самом «герое» процесса рассказывали весьма характерные подробности. Впрочем, лучше того, что выяснилось на процессе, трудно было и рассказать, а потому я повторять рассказов не буду. Замечу только, что объяснение его поступка с женой и детьми не объяснили только скупостью. В Москве есть типы скупцов-миллионеров, но г. Солодовников к ним не подходит. А судя по рассказу, сообщенному корреспондентом «Голоса», среди московского купечества есть в этом роде замечательные экземпляры, не уступающие Плюшкину.
«Вы помните, — пишет корреспондент, — конечно, наших „скупых рыцарей“ тоже миллионеров, Фирсанова и Карташова, с проклятиями расстававшихся с жизнью не потому, что им жить хотелось (оба пожили довольно), а потому что, вместе с жизнью им приходилось расставаться и с грудами золота, всевозможных акций, облигаций, талонов и купонов, которые они, „скупые рыцари“ новейшей формации, стяжали ценою многих лишений, страданий и, может быть, слез. Это были своего рода отшельники, гордые сознанием своего могущества и, в то же время, его бескорыстнейшие служители и рабы. Вспомните засвидетельствованную полицейским протоколом картину осмотра „дворца“ Г. Н. Карташова, в котором он скончался.
Передняя настолько тесна, что в ней двое с трудом могут повернуться. Потом „приемная“ комнатка, немного побольше первой. На простом, прикрытом простынею столе — труп усопшего. Направо узенький коридорчик и конусообразная „опочивальня“: вот небольшая лежанка с изголовьем, на которой спал покойный; рядом маленькая, грязная скамья, и на ней заскорузлый котелок с водою, прикрытый грязною, запыленною дощечкой; котелок до такой степени ветх, что стоит на боку, иначе вода прольется через обвалившиеся края; за остатки порванных обоев
И в этой-то конуре покоился „рыцарь“, обладавший несколькими миллионами, „рыцарь“, которому, действительно, стоило только „свиснуть“ и стены его опочивальни оделись бы бархатом, узенькая лежанка заменилась бы золоченою кроватью, разбитый котелок — севрским фарфором! Рассказы о смерти другого „рыцаря“ Фирсанова, проскользнувшие в печать, еще характернее. Рассказывают, например, что, в предсмертном бреду, Фирсанов пытался засунуть себе в нос, в рот и в уши ключ от несгораемого сундука с „сокровищами“ лишь бы унести его с собой в могилу, лишь бы с таким трудом накопленное богатство не досталось никому».
Не таков г. Солодовников — этот тип совсем другого рода «рыцарей».
Он известный всей Москве «жуир», одевается безукоризненно и, не смотря на свои шестьдесят лет, еще молодится. Он на суде упоминал имена Джонсона и Бокля для доказательства пользы бедности, одним словом, он, некоторым образом, вкусил образования, и тем позорнее для него, конечно, является этот знаменитый процесс, раскрывающий — не в первый, впрочем, раз — бессердечие, жестокость, отсутствие самых примитивных черт порядочности у одного из представителей тех «столпов» капитализма, которые подчас с такой трогательной наивностью говорят о безнравственности, об оскудении добродетелей, когда дело касается рабочего люда. Черты все знакомые, история обыкновенная… Но, во всяком случае, мерзость, обнаружившаяся на процессе, даже и для таких кавалеров, является мерзостью необыкновенною — дело касается уж очень простых отношений, — отношений отца к детям…
Семнадцать лет тому назад, он сошелся с одной бедной, образованной девушкой, жил с ней, как с «законной» женой семнадцать лет и прижил несколько человек детей; но когда, под старость, он увлекся новой страстью, то в один прекрасный день оставил и жену, и детей решительно без всяких средств, попросту выбросил на улицу. Заметьте, что на суде фигура этой брошенной женщины вырисовывается с очень симпатичной стороны. Она ни словом не проговорилась о своей семнадцатилетней жизни, не рассказала ни одной тайны разбитого сердца. Из показаний свидетелей видно, что она, несмотря на миллионы г. Солодовникова, жила всегда очень скромно и вся отдалась воспитанию детей. И вот, мать с пятью человеками детей, воспитанных, заметьте, в известной обстановке довольства и роскоши, должна была перебраться в одну комнатку и терпеть не только недостатки материальные, но и пытки нравственные. «Отец, ты забыл, что нужно платить за квартиру — нас выгоняют!» — писал маленький сын своему отцу, но отец не отвечал и, когда мать явилась к той «женщине», которая завладела старым «жуиром», с просьбой не делать несчастной ее и детей, г. Солодовников прогоняет и жену, и детей и говорит, что они ничего не получат. На вопрос, обращенный к старцу со стороны «фаворитки», узнавшей о прежней долгой связи г. Солодовникова, он отвечает со смехом: «Таких жен в Москве у каждого по десяти!» А насчет детей: «Таких детей у него сотни!»
После всего этого немудрено, что мать, наконец, решилась обратиться к суду, ради детей.
На суде г. Солодовников вместе с достойным своим адвокатом г. Лохвицким считали своим долгом всячески опозорить эту женщину, но в то же время всякий раз, когда князь Урусов, адвокат потерпевшей, допрашивал свидетелей с целью разоблачения на суде гнусных подробностей, оттеняющих всю прелесть нравственного существа этого отца «сотен детей», желавшего «отделаться» и ничем не обеспечить детей, из-за которых мать рискнула вынести в залу суда эту семейную драму, — г. Солодовников, говорю, постоянно прерывал адвоката, замечая, что это «вводные эпизоды», которые заставляют рассказывать, чтобы «причинить ему неприятность». Он, видите ли, этот московский набоб, привыкший за деньги не знать неприятностей, еще обижается, что защита желает, в пределах существа дела, уяснить перед судом все обстоятельства! И надо было видеть, с каким апломбом «медного лба», с какой поднятой головой держал себя г. Солодовников! Он, этот старый греховодник, отрекающийся от детей, явился к своему позорному столбу, в суд, во фраке, в лакированных ботинках, завитой, и посматривал вокруг с таким видом, точно дело шло о каком-нибудь пустяке. Надо во-истину обладать таким же «медным лбом», как и г. Лохвицкий — о, этот привык ко всему! — чтобы держать себя с таким «достоинством», с каким держал себя г. Солодовников.
Разумеется, желая подействовать на суд, он, за несколько дней до разбора дела, внес в сиротский суд 50,000 р. на воспитание своих пятерых детей и, как бы в насмешку, обязался платить матери их по триста рублей в год. «Для них этого совершенно достаточно», говорил он на суде.
«Я исполнил все обязанности, дал сумму большую, чем та, которую бы получили законные дети. Дети г-жи Куколевской могут быть при этом воспитаны наравне с детьми богачей и кончить курс в гимназии. Я видел в городе Хемнице принцев, дети которых воспитывались в гимназии за плату 800 талер. в год. Большая сумма порождала, бы зависть в детях законных и была бы бессильна сделать полезных людей. Лучшие люди иногда в молодости зарабатывают себе кусок хлеба трудом; например, Джонсон, Бокль, известный автор „Европейской цивилизации“, Биконсфильд и другие, не будучи сначала богатыми, трудовой жизнью достигли общего почета и, наоборот, часто дети первых богачей выходят последними людьми!»
Слышите? Г. Солодовников, получивший миллионы от своего отца, и о «собственном труде» имеющий такое же понятие, как и об элементарных правилах совести, туда же осмеливается прочитывать тираду о вреде богатства и говорить о зависти между законными и незаконными детьми!..
Г. Лохвицкий, этот присяжный защитник всякой невозможной пакости, под условием, конечно, что пакость совершена субъектом, который в состоянии заплатить не менее того, что платят сумасшедшие старцы за обстановку модной кокотки, — разумеется, был на высоте своего положения..