Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

Брио Валентина

(Дословно две последних строки: «Недолговечная страна, в которой столько раз ты родился /ив которую не возвращаешься» [390] .)

Город, всегда сохраняющий все свое прошлое, — одна из важных тем поэта: именно такие города ему интересны. В этом отношении уже в другом стихотворении параллельными оказываются ленинградская-петербургская Нева и вильнюсская Нерис (в них одинаково не оставляет знака отражение: «Когда тяжелый отблеск не оставляет знака / Ни в водах Невы, ни в водах Нерис» («Kai sunkus atspindys nepalieka zymes // Nei Nevos, nei Neries vandeny»; стихотворение «Tvankumoj ties nelaukto zemyno riba») [391] . Настоящая поэзия приносит отблеск, отсвет, atspindys — один из любимых словообразов Венцловы. Он и сам писал об этой сущностной черте поэтической ассоциации, об отблеске другой поэзии, поэта: «…метафора поддерживает метафору, слово отсвечивает [atspindi] в другом слове, иногда за несколько, за десятки строк, а то и за много страниц… контекст все сильно меняет» [392] .

390

Venclova Т. Reginys is atejos. Eilerasciai. Vilnius: Baltos lankos, 1998. P. 14 (Взгляд из аллеи. Стихи).

391

Venclova

Т. Pasnekesys ziema. P. 128.

392

Venclova T. Vilties formos. P. 43.

Нева и Нерис замещают стоящие на них неназванные свои города — и в русской, и в литовской поэзии эти реки нередко синонимы самого города или важные его составляющие, как «река жизни». Подобные образные сцепления и создают особое пространство «родины» поэта, точнее, «родины» его поэзии, очертания которой не совпадают ни с какими границами и, может быть, ни с каким реальным городом. В стихотворении «As ismokau matyti tamsoj…» («Я научился видеть в темноте») мотив «balso priemaisa lapuose» («примесь голоса в / шуме / листвы») [393] выявляет противоречивую, двойственную природу города. Он разрушает природное единство, но, с другой стороны, природа таким образом прорастает в город, живет в нем. Это противоречие сохраняется и на звуковом уровне: слово priemaisa — разрыв, нарушение гармонической аллитерации balso… lapuose, в которой слышится шелест листвы. Природа может пробиваться и в городской интерьер — она рядом за окном, за дверью, над крышей: «горя / в стуже марта, колотятся ветки в стекло» [394] :

393

Venclova T. Pasnekesys ziema. P. 129.

394

Венцлова Т. Граненый воздух. С. 14

Тяготенье вселенной берет в сентябре нас в полон. Только веки прикрой и услышишь, как лист пролетает и касается тучи и ставни, и крышу латает. В черепице — подальше от рук — успокоится он. (Перевод В. Гандельсмана) [395]

Наряду с этим, в поэзии Венцловы обозначены огромные пространства: «бетонка до горизонта себя простерла…»; «вторит чертам твоим материк…» [396] . Поэт мерит расстояния материками, океанами, он трагически затерян в мире этой огромности, но его свобода становится силой, позволяющей преодолевать эти немыслимые пространства.

395

Там же. С. 20.

396

Там же. С. 43.

Потому, наверное, и Вильнюс, любимый город, в поэзии Венцловы часто связан с морем, расширяясь и включая, вбирая тем самым локус балтийского порта Клайпеды, где поэт родился. Наиболее заметно это в стихотворении «Ode miestui» («Ода городу», 1974), в котором обнаруживаются смысловые переклички с более ранним стихотворением «Клайпедский канал. Рисунок» («Klaipedos kanalas. Piesinys»). Несомненно, здесь присутствует и аспект символики моря как «края земли, преддверия иного мира», как определяет эту тему Венцлова-исследователь в одной из статей [397] . Пространство города расширяется до всей Литвы, «скромной приморской страны» (как назвал ее Бродский); или даже дальше — до ощущения связи с тем, что «uz juru, mariu» («за морями»). Поэтому страна или город напоминают остров, плывущий в бурном море, или корабль во власти всех ветров — образ, восходящий к Горацию (на что указал и сам автор), к Овидию, к образам Мандельштама и Пушкина. (Стихотворение цитируется с небольшим сокращением.)

397

Венцлова Т. «Литовский дивертисмент» Иосифа Бродского // Вильнюс. 1993. № 11. С. 112.

Не смогу, но утрачу, погашу, как фитиль к переулкам в придачу эту башню и шпиль, это море и сушу, и в песчинках смолу, Если дышит, и душу удержать не смогу. Шаг непрочным настилом, Шаг — и осыпь. Темны а погашенным тиром Заверенья волны. Как во время ковчега Над глубинами вод Ни души, ни ночлега — Аквилон или Нот. И над хлябью и твердью В едкой соли огни Кристаллической смертью Проплывают. Одни Фонари да машины, Да впотьмах, где река, Сонных сосен вершины Шевельнутся слегка. …Я сомкну свои веки Чтоб с изнанки твой свет Сохранился навеки. Ты со мной или нет? Станем тленом и тенью, Но покуда не тлен Этих парков терпенье, Тяготение стен. … Отраженным эфиром Вспыхнет луч в стороне Успокоишься с миром Воцаришься ль во мне? Смерть привычней и чище. Запивая вину, Воздух твой уходящий Напоследок глотну. Что там? Горы отвесно, Дождь стеною пошел? Да хранит тебя если Не Господь, так Эол. (Перевод Владимира Гандельсмана) [398]

398

Венцлова Т. Граненый воздух. С. 28–29. Оригинальный текст цит. по: Venclova Т. Pasnekesys ziema. P. 107.

Ode miestui Negalesiu netekti, Bet neteksiu taves, Uzgesinsiu lyg dagti Akmeningas gatves, Balta varpine, smeli, Aptaskyta derva, Gal ir savaja siela, Jeigu siela gyva. Cia po kojom suyra Netvarus grindinys. Uz neapsviesto tiro — Tamsiabalse vilnis, Neaprepiamas plotas Ir nuo tvano dienu Akvilonas ir Notas Virs giliu vandenu.

В

«Оде городу» Вильнюс не назван, и из текста и контекста это было бы никак не ясно, если бы не авторский комментарий. В стихотворении названы «каменистые улицы», сады, «фонари да машины», «притяжение стен», театр, тир, — собственно, приметы, общие для многих, если не всех городов. Чуть ли не единственная вильнюсская реалия — «белая колокольня» (в переводе это просто «башня и шпиль», что соответствует визуальному образу). Интересно в этой связи, что польский поэт Витольд Хулевич для описания этой колокольни (причем даже не в стихах, а в эссе) использовал именно «морской» словарь: «За ним [собором] устремляется вверх, словно морской маяк, колокольня Гуцевича». Мало того, далее «…вокруг расстилается море темно-красных крыш» (выделено мною. — В. Б.) [399] . И у Венцловы море появляется, конечно, не случайно. От реального, мыслимого за текстом этого стихотворения города сохраняется поэтом слово vilnis (волна), так похожее по звучанию на Vilnius и тоже призывающее водную стихию и ускользающее, уплывающее с этой волной; священное слово словно бы табуируется, замещаясь аналогом. С морем в стихотворение входит и библейский мотив, который чутко уловил и даже усилил автор перевода (глубины, воды, хлябь и твердь). Море здесь — мощная стихия, разделяющая персонажа и город (Венцлова писал о море как границе в связи с поэзией Бродского [400] ). Но морская поэтика и сама по себе неадекватна: «описывается не само море, не только оно, а нечто с морем как зримым ядром связанное, но несоизмеримо более широкое и глубокое, чем просто море; скорее — „морское“ как некая стихия и даже уже и точнее — принцип этой стихии, присутствующий и в море и вне его, прежде всего в человеке, и довольно однообразно семантизирующийся» [401] . Подобный «морской код», как называет его В. Н. Топоров (в цитируемой статье «О „поэтическом“ комплексе моря и его психофизиологических основах»), связывается с «опытом переживаний, который вернул бы человека к себе» [402] .

399

Hulewicz W. Gniazdo zelaznego wilka. Warszawa, 1998. S. 33.

400

Венцлова Т. «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» // Как работает стихотворение Бродского. С. 120 и далее.

401

Топоров В. Н. О «поэтическом» комплексе моря и его психофизиологических основах // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 578.

402

Там же. С. 580.

В тексте много отрицаний и очевидна символика смерти, сопутствующие этому городу, плывущему в течениях Истории: поэт творит свой миф из элементов мифологии и реальности. Среди перечисленных под их античными именами ветров, дующих почти со всех сторон света (юго-восточный Эвр, южный Нот, северный Борей), нет лишь западного ветра Зефира (вероятно, из-за его мягкой, нежной природы), зато северных целых два: греческий Борей и римский Аквилон. Возможно, здесь переосмыслена аллюзия на тот момент мифа, когда Одиссей уже приблизился к Итаке, но его спутники развязали мешок, куда Эол упрятал бурные ветры, чтобы обеспечить благополучное плавание. Вырвавшиеся из мешка ветры подняли бурю, и она унесла корабль от родных берегов назад, в Эолию (X песнь «Одиссеи»).

Однако помимо «основного» гомеровского мифа, налицо здесь и мифология чисто индивидуальная: «лирико-поэтическая, оперирующая с сугубо личным психологическим и биографическим материалом», по определению Дмитрия Сегала [403] .

Города как бы и нет в этом безбрежном море: сохранится ли он внутри, на внутренней поверхности век? (Это мотив польской эмигрантской литературы: облик родных мест запечатлен под веками твоих глаз.) «Привычнее — гибель», — сказано далее в стихотворении Венцловы; и все же тот «последний глоток воздуха», который «жадно ловят уста», продлит жизнь, дыхание (душу!), а значит, продлится сам. Это стихотворение о памяти, сохраняющей города. Не случайно Тадеуш Нычек проницательно написал, что поэзия Венцловы это «опыт возведения на месте утраты своеобразного монумента памяти. Памяти о реальности и о словах, от нее оставшихся» [404] .

403

Сегал Д. Осип Мандельштам. История и поэтика. Jerusalem; Berkeley, 1998. Кн. 2. С. 757.

404

Нычек Т. Черные буквы на темном фоне // Старое литературное обозрение. 2001. № 1.С. 214.

Стихотворение «Ода городу» трагично по словесно-образному содержанию, ассоциативности, оно о расставании-нерасставании, об утрате. Здесь все доведено до крайности отчаяния, до экзистенциального напряжения. При этом ритм в некотором противоречии с таким содержанием, «наследует» «Строфам» (1968) Бродского — тоже, впрочем, стихам о расставании.

Эолу, владыке ветров, поручается хранить этот город, и это тоже сохраняет долю надежды на «возвращение в Итаку».

Сохраняя в какой-то мере эсхатологический элемент, — не случайно Венцлова в одном интервью высказался о городе как о «финальном состоянии человечества» [405] , - топика города в то же время парадоксально поддерживает свойственный поэту, по его собственным словам, исторический оптимизм, присущий именно трагическому мироощущению, особенно у поэта. Об этом говорит и Чеслав Милош по поводу другого стихотворения Венцловы, «Разговора зимой»: «Стихотворение меня глубоко взволновало: в нем чувствовались зашифрованное отчаяние и вера вопреки отсутствию надежды: Но думаю, не все еще погибло, / коль прорастут и жертва и зерно (пер. В. Куллэ)» [406] . А чуть ранее Венцлова писал в стихотворении «Щит Ахиллеса» (посвященном И. Бродскому):

405

Полухина В. Бродский глазами современников. М., 1997. С. 269.

406

Milosz Cz. Ogr'od nauk. Paryz, 1981. S. 205 (Сад наук).