Поэзия социалистических стран Европы

Коллектив авторов

ДРУЗЬЯМ-ПОЭТАМ

Наша сила - в сплоченности, ниспровергатели: наша песня железна, железны ряды. Мы – взломщики совести, мы – сердец поджигатели, словом, рецидивисты ярости, бунта, мечты. Стих наш – как Прометей: хоть к утесу прикован, свет он в бездну безвременья все-таки шлет. День придет, день придет, и зажжем мы Вселенную словом, пусть тюремщики кляпом заткнули нам рот. Стих наш, вооружись,- и величье и славу завоюет в боях наших слов легион. И тогда повсеместно наш стих величаво утвердится прочнее, чем римское право, и превыше, чем Вавель, возвысится он.

ЧЕСТЬ

И ГРАНАТА

Лезут фашисты. Прут марокканцы. Грозно кулак вздымается сжатый: небо Мадрида в кровавом багрянце. Честь и граната! Честь и граната! Честь и граната – доблесть, и сила, и обновляющаяся отчизна… Сжатый кулак, чтоб верней сокрушил он черные батальоны фашизма. Рвутся снаряды в небе Мадрида, пахнут знамена кровью и гарью. Честь и граната! Слава убитым! Ружья солдатам! Arriba parias! [4] Вышли литейщики и рудокопы, вышли кастильские хлебопашцы в битву за фабрики и за копи, в битву за землю, в битву за пашни. Вышли на битву люди свободы, вышли во славу земли испанской, чтобы не быть ей, как в прежние годы, вновь королевской, княжеской, панской. Бьются мадридцы в кровавой пене, и гвадаррамцы, и самосьеррцы… Пролетарии не падут на колени, стоя глядят они в очи смерти. Республиканцы, разите вернее. Братья испанцы, слушайте брата: я вам бросаю за Пиренеи сердце поэта – честь и граната!

4

Поднимайтесь, рабы! (исп.)

МАГНИТОГОРСК, ИЛИ РАЗГОВОР С ЯНОМ

Сидим вместе с Яном в тюрьме, в Ратуше, в тесной камере номер тринадцать. Здесь нас держат три дня подряд уже. До чего-то им надо дознаться. Пол – подушка, на ужин – корочка… Тут найти опору сумейте-ка! Мчит ко мне поэзии облачко, к Яну мчит сама диалектика. Кто-то стонет. Кто-то похрапывает. Вонь. И насекомые бегают… На стене углем нацарапано: «Да здравствует забастовка пекарей!» Я-то что? Мне все это – шутка! Хоть на целый месяц засяду. А у Яна – катар желудка, да к тому ж ему шесть десятков. А какая там диалектика, если болит живот… Даже лучшего теоретика со свету боль сживет! Только Ян – из железа, истинно! Хорошо, что вздремнул опять… А над глобусом его лысины начинает светлеть. Скоро пять. Утро – серым комочком в горстке. Ян вздыхает с улыбкой доброй. «Знаешь, парень, в Магнитогорске нынче в строй вступают две домны…» Еле полз рассвет мутно-грязный,- за улитой и то не угнаться!
– а я думал: «Как здесь прекрасно, в гнусной камере номер тринадцать!» И – где Рим, где Крым, а где Польша. И пылают в тюрьме этой польской, согревая душу все больше, домны Магнитогорска.

ОРУЖЬЕ К БОЮ!

Когда придут поджечь твой дом, ту Польшу, где родился, когда железный грянет гром, чтоб враг в ней утвердился, когда под дверью ночью встанут и колотить прикладом станут, неужто не проснемся мы с тобою? Нет, встанем у дверей. Оружье к бою! Крови – не жалей! На родине – бичи и язвы, и враг не зачеркнет их счет, но в крови мы откажем разве? Из сердца – с песней потечет. Что из того, что мы не раз вкусили тюремный хлеб, неправый суд? Те, кто на Польшу руку заносили, живыми не уйдут! Поэт, сердца строкой толковой воспламеняющий не раз, сейчас поэзия – окоп стрелковый, призыв, приказ: «Оружье к бою! Оружье к бою!» Припомним, что сказал Камбронн, и, если суждено судьбою, то здесь, над Вислою, умрем.

WARUМ? [5]

Нет больше слов. Ни одного… А было их – не сосчитать. Откуда ж радость? Отчего так страшно за нее опять? Опять, как много дней назад, трепещет сердце ночь и день, и слезы блещут и кипят, как наша польская сирень! И нежность вновь. И моря шум. И молчаливый лунный свет. На

шумановское «Warum?» «Люблю…» – чуть слышный твой ответ. И нужно ль было столько мук и столько вспышек грозовых, когда прикосновенье рук так много значит для двоих?

5

Почему? (нем.)

КАЛИНЕ

Нет, я рыдал не о тебе той ночью! И ввысь бросал двустрочья, чтоб стих, как месяц в небе, встал воочью. Быть может,- слышишь ли меня, калина? над ним хоть кто-то погрустит немного! А я, собрав все беды воедино, пойду, ногами побреду босыми куда глаза глядят… Пойду глухими путями… Не твоей – другой дорогой. Все отошло. И я об этом плачу. Но что-то с нами навсегда… Иначе стихи пишу, ночей не сплю совсем - зачем?

АНОНИМ

Как рокот созвучий, как запах шальной нависшей над Вислой сирени, как счастье, плывущее сонной волной сквозь день мазовецкий весенний. Как то, чего нет еще, что – как намек в порывах робко-тревожных растет, как подснежники, как вьюнок у ног берез придорожных, как зелень ликующим майским днем, как паводка буйный подвиг, как ласточки, что бороздят окоем по две… Как вольный, широкий полет орла, как светлая власть над Словом - такой она в сердце моем жила и грузом легла свинцовым.

СЧАСТЬЕ

Со встречи той вечерней мне кажется все чаще, что счастье мое, верно,- зеленое, как чаща. Пусть вьется эта зелень ночей моих бессонных, пьянит меня, как зелье очей твоих зеленых. Пусть я на дне пребуду, где плавает в молчанье чешуйчатое чудо с зелеными очами, зелеными до дрожи… Где все на сон похоже. Пред сном, хоть по ошибке, прочти придумку эту… Что – счастье?… Дар улыбки взамен на дар поэта.

МАРИЯ

Картофель делишь бережно и строго, а ум уже другой заботой занят: из лавки – счет, на обувь – хоть немного… Нет, недостанет… И снова к добрым ты идешь знакомым. (Куда теперь их доброта девалась!) – Вот – мыло… Что? Не нужно?…- И пред домом другим стоишь, преодолев усталость. Вечерняя работа…- Кофе чашку?
– Ты подаешь… Минутка перерыва. Стоишь и улыбаешься с натяжкой, слеза из-под ресниц блестит пугливо. А ночью, может быть, придет гестапо, Заплачет дочка… Вскочишь ты мгновенно, и будут шарить грязные их лапы в моем столе… Во всем, что сокровенно. Неужто все в тебе война убила?! Я – далеко… Но слышишь ли, родная, что я в порывах ветра с прежней силой к тебе взываю?…

Я И СТИХИ

Думают, стихосложенье - как солдатское «ать-два», маршируют отделенья, строятся в ряды слова. На стихи давно б я плюнул, но не в силах перестать: черт какой-то мне подсунул надоевшую тетрадь. И у черта план роскошный, чтоб такое я загнул, чтобы небу стало тошно и чтоб лопнул Вельзевул. Вот я и веду бессменно, закрепляя каждый миг, из скитаний по вселенной свой космический дневник. В прошлом – Лондона туманы, недоснившиеся сны… Как на эти все романы поглядеть со стороны? И другое есть в сознанье, но охватывает страх вплоть до сердца замиранья думать о таких вещах!… Есть мучительное право знать, что мир зажат в тиски, вспоминать дано Варшаву до мучительной тоски. Кровь и гибель в миг тоски я словно вижу наяву. Именем твоим, Мария, я бессонницу зову… Думал я: в дыму стеная, Старый город пал… И вот плачу я… Прости, родная!… А отчаянье растет… Но, беспомощный, неловкий, все в Леванте, у воды, обучаю маршировке стихотворные лады… Это мне не нужно лично и не нужно никому. Родина ведь безгранична, сердцу нужды нет в дому…