Поэзия социалистических стран Европы

Коллектив авторов

ИЗ ПОЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ

БОЛЕСЛАВ ЛЕСЬМЯН

КОНЬ

Конь мой сивый, не спесивый, Добрый конь с лохматой гривой, Я люблю твою потную мыльную сбрую И пропахшую юшкою зелень парную. Лоб костистый, зато крепкий, Ноздри мягче грудей девки, Ты взвали меня на спину, коль хватит силы, Чтоб я чуял щекой напряженные жилы. Конь печальный, аж до смерти, Белый след шлеи на шерсти, Подружись ты со мной, как с волом круторогим, И ко мне вечерять заходи-ка с дороги. Дам водицы из кувшина, Дам соломки из овина, Дам и соли две жмени, и свежего хлеба И в окошки пущу к тебе синее небо. Бровь не хмурь, беду ночуя, Все сказать тебе хочу я! А как ночка настанет, я двери прикрою, И ко сну мы помолимся вместе с тобою.

ДЕДОВСКАЯ БАЛЛАДА

Шел,

постукивал дедка деревянной ногою, Шел бедняк одноногий полевою тропою. Шел, откуда незнамо, где искал себе отдых? Стал он к лесу спиной при струящихся водах. И натруженным оком он глядел на водицу, Ой, да-дана, да-дана! – как там струйка струится. Выплывала русалка, деревенская вила, Деду брызнула в очи, аж его покривило. И не знала, как мучить, и не знала, как нежить, Как печалью печалить, как утехой утешить. Взглядом глаз изумрудных его ворожила, Обняла его ноги, нечистая сила. Целовала стыдливо, и смешливо, и строго, Ой, да-дана, да-дана! – деревянную ногу! Прыскал смехом дедыга прямо нелюди в шею, Приседал, словно в пляске, потешаясь над нею. Аж тряслася бородка и кривилися губы, Деревяшка стучала о жемчужные зубы! Для чего ж ты целуешь одно лишь полено? Почему обнимаешь не всего – до колена? Знать, в тебе заиграло чародейное семя, Водяная хвороба, русалочье племя! В грех ввести порешила чурбак деревянный? Ой, да-дана! – и смех же от тебя, окаянной! Как волчок, закрутила деда чертова девка: «Ты пойдем-ка со мною, дед, дедулечка, дедка! Буду я тебя нянчить на запечье подводном И откармливать буду песочком холодным. У меня во дворце насладишься бездельем, Напою тебя с губ поцелуем смертельным!» Ухватила его за суму, за бородку, Потянула к прибрежному водовороту. Не успел оглянуться – кто-то волны содвинул, И не перекрестился, а уж со свету сгинул. Заклубилися волны и пропали без следа, И исчезли бородка и лысина деда. И одна лишь подпорка – нога деревянна - Не тонула победно – ой, да-дана, да-дана! И ничья поплыла, куда ей поплывется, И уж сраму ей нет, и уж нету уродства! Себе ищучи путь, побрела мимо плесов, Как обломок ладьи, потерявшей матросов! Грела кости на солнце, играла с теченьем, И плыла, и плыла над своим отраженьем! И, резвясь на волнах, семенила все дале, Ой, да-дана, да-дана! – в засветные дали!

Герберт Бергман (ГДР) Берлинский пейзаж. 1968 г.

ПРИЗНАНИЕ

Не рань презреньем девушку иную, Она твоих не разрушает чар. Во мне лишь ты, всего меня волнуя. Она мне губы даст для поцелуя - Кто оттолкнуть способен этот дар? В том, что люблю ее,- тебе признался. Она не знала, грезила, ждала. Я шел к ней, словно в чащу углублялся, И с каждым днем все ближе мне казался Конец весны. Я жег весну дотла. Ее улыбка, как волна морская. Сияет ясный волос у виска, Печальны взоры, а рука такая, Что кажется, когда ее ласкаю, В моей руке – опять твоя рука… Ее заклятья значат слишком мало, А поцелуй не разлучает нас. Позволь уйти мне в этих уст кораллы, Чтобы душа любила и рыдала Еще хоть раз, один лишь только раз!

УСЛОВЛЕННОЙ НОЧЬЮ

Условленной ночью, когда мгла загустела, Ко мне проскользнуло желанное тело. Пришло ко мне тайно, в чудной беспечали,- Прозывалось оно, как тебя прозывали. Заглянув по пути в завтра и в зерцало, В ледяную постель бесшумно упало - Для меня упало, для моей услады, Чтоб томил – истомил – и не знал пощады! Оно льнуло ко мне – и пахло закланьем, Бысстыдно-послушливо моим желаньям, В мглах и радостях – на пороге рыданья Замирало в восторге полуумиранья. Что в нем было еще? Лишь прелесть п грешность, Неведомый запах и эта поспешность, А еще трепет крови, шумящей тревожно, Без чего телу тела понять невозможно.

РОМАНС

Надо петь, раз певец,- и пою поневоле!… Жили нищий и нищая – голь среди голи. На задворках сошлись и слюбились случайно - И во всем городке жальче не было тайны. Майский вечер улегся и вызвездил села, Сели вместе, бок о бок, на ступенях костела. Подавали друг другу неловко и скупо То засохший ломоть, то иссохшие губы. И мечтали всю ночь и всю ночь без опаски Лаской хлеб заедали, а хлебом – те ласки. И под майской опекой, у двери церковной, Стих и нищенский голод, и тот голод любовный… Что, поэт,- так и надо бы жить до могилы? Оба голода есть, но ни хлеба, ни милой…

ПРОХОЖИЙ

Лиловый сумрак, безлюдье поля - И только эту явь - Средь трав бескрайных

молил я с болью: «Спаси меня, избавь!» И шел прохожий… Зачем – не знаю, Мне подал знак рукой. Быть может, думал – к нему взываю, Его молю с тоской. И было тихо, весь мир как сгинул, Лишь солнце шло ко сну. Сказал прохожий, когда окинул Глазами тишину: «И мне, скитаясь, взывать в печали, Без хлеба, без жилья. Я тот, чью гибель не увидали, Тот самый – это я! Мне смертью в ярах раскинут полог, Жилище – недруг сжег. Бьет час предсмертный, был сон недолог, Его разрушит бог. Но верю в сон, что еще приснится, Обещанный судьбой. Тот сон, когда в нем блеспет денница, Я разделю с тобой». Клянясь, что в скорби нам нет разлуки Ни на единый час, Прохожий тот протянул мне руки, И спас меня он, спас!

СЕСТРЕ

Ты спала непробудно в гробу В стороне от вседневности плоской, Я смотрел на твою худобу, Как на легкую куклу из воска. Пред тобой простирался тот свет. Для вступленья на эту чужбину На тебе был навеки надет Мешковатый наряд пестрядинный. В доме каждая смерть говорит Об еще не открытом злодействе. Каждый из умиравших убит Самой близкой рукою в семействе, Я укрытья убийцам не дам. Я их всех, я их всех обнаружу. Я найду, я найду их. Но сам, Сам я всех их, наверное, хуже. Понапрасну судьбу мы виним, Обходясь оговоркой окольной. Лучше, боже, прости нам самим Грех наш вольный и грех наш невольный. То я грезил,- еще ты больна И мне пишешь письмо из больницы, То я слышал с могильного дна: «Дай мне есть» – или: «Дай мне напиться». Как ответить? Отвечу ли я? Бог один пред тобою в ответе. Нет на свете такого питья, Нет и хлеба такого на свете. Гроб качался на наших руках. Вот уж он на крестьянской подводе. О, какой охватил меня страх, Когда тронул возница поводья! Может, ты в летаргическом сне И живою тебя закопают? Но резонно ответили мне, Что ошибок таких не бывает. Молча брел я за возом в подъем. Мир заметно мельчал предо мною, Уменьшаясь в размере своем На одно существо небольшое. Я шел молча. «Увы, может быть,- Думал я,- нет столь родственных нитей, Без которых нельзя было б жить». Это грустное было открытье. Ночь у гроба длинна и пуста. Тех уж нет, кто глядит из гробницы. Истлевают их взгляд и уста. Лица их – черепа, а не лица. Знаю я, что и в тленье свой путь Под землей ты проделаешь честно, Но вовек не решусь заглянуть, Как ты гнешься под ношею крестной. Верно, смерть протрезвляет всю плоть От желаний, и жажды, и хмеля. Догадается ль только господь, Что лежишь перед ним в подземелье? Ты, парящий в далеких мирах, Задержи перелет свой по тверди И согрей на груди этот прах, Что обманут твоим милосердьем.

ТОСКУЮЩАЯ ЛЮБОВЬ

Который час – которого рассвета? Не время плакать. Вытри эти слезы… Давно ли шел за рутой на покосы? Весь мир – покос. Люби его за это!… К чему все ждешь, не рухнет ли завеса И думаешь: «Той бездны не миную!» Давно ли целовал кору лесную? Нет ничего на свете, кроме леса! «Пришел я в мир, опереженный болью, И ухожу дорогой нелюдимой…» А что же заберешь туда с собою? Все тот же мир – единственный, единый Так не вверяй невидимой опеке Своей души, тревожной от неверья,- Кроме людей, и дерева, и зверя, Ей ничего не полюбить вовеки!

ЛЕОПОЛЬД СТАФФ

ПОВОДЫРЬ

Иду с тобой в грозу, бреду средь мрачных скал, Дрожу от холода, от страха и тревоги. Как рад я, что тебя – бессильный и убогий На жизненном пути поводырем избрал. Душа ли ты моя? Иль неизбежный рок? Веди! Вдвоем пройдем опаснейшие тропы - Предупредишь меня, где камень пли пропасть Чтобы споткнуться я или упасть не мог. Гляди! Вот мы стоим на мрачном перепутье… Мне страшно здесь… Веди туда, где свет и тишь… Нисходит ночи тень, и грозной веет жутью… Шепни хоть слово мне! Чего же ты молчишь Ощупывая мрак, ни шагу не ступая?… О, боже мой! Она – немая и слепая!!

ВАЯТЕЛЬ

В нем хаос ожил, моря величавей, И выплеснул до самого зенита Гранитный смерч, а в глыбе монолита Всю полноту, всю бурю сна и яви. И юноша поднялся из гранита - Учить отваге, гордости и славе! Такая мощь была в любом суставе, А в мускулах такая воля скрыта. Что первый, кто взглянул,- у пьедестала Пал ниц, шепча: «Сильнейших на колени Повергнешь ты, божественная сила!…» Ваятель отстранил его устало И, хмурясь горько, гордое творенье Разбил – чтобы холопов не плодило.