Поэзия социалистических стран Европы

Коллектив авторов

ВОЙТЕХ МИГАЛИК

ПАРЕНЬ И ВИШНЯ

– Скажи, отчего ты растешь так высоко? – Я прямо из гордого сердца расту. – Плоды твои вянут от горького сока. – Я крону свою вознесла в высоту. – Ты в поле широком стоишь, не скучая. – Тут милые шепчутся каждую ночь. – О чем ты шумишь? – Да уж, видно, стара я, и тяжко молчать, и плакать невмочь… – Поведай! – Сгубили враги атамана. Давно. С той поры пролетели года. – Но кто ты? – Я вишня, заклятая панна. Измены себе на прощу никогда.

СОНЕТ НА МИННЕЗИНГЕРСКИЙ ЛАД

Что не споем, расскажем - мудреное ли дело,- ведь песне нет предела… Что разорвем, то свяжем. Пусть странно, все ж поверьте: люблю и ненавижу, и смерть в любви я вижу, но не боюсь я смерти. Пурпурные одежды слезами заливаю и не смыкаю вежды. Но нынче, как и прежде, надеюсь без надежды. Зачем – не понимаю.

ПРАГА

Едва

на камень влтавских берегов весна походкой легкою вступает - на древних твоих стенах пыль веков, как на челе раздумья, проступает. Дыханье этих вечных площадей - как песня материнская над нами, и все века истории твоей на башнях бьют орлиными крылами. И те страницы в памяти свежи, но в жилах кровь пульсирует живая. И ты в одно два времени свяжи, невидимую нить не обрывая. Лицо дождями вешними омой - да будет вешний цвет твоей судьбою. О вешний мой, о вечный город мой, все, чем живу, озарено тобою.

РЖАВЫЙ ПЛАМЕНЬ

Осенним днем однажды, когда листья сквозь золотые сумерки шуршали, ты во дворе под деревом сидел и с юностью своею пил вино: – Твое здоровье!- Ты много раз ей предлагал вина, заглядывал в глаза ее, в глаза волшебные, как некий синий сон. В тот день внезапно к вам на стол упал удар старинных башенных часов, как ставший бронзой одинокий лист. Случилось что-то! Время так звучит настойчиво! И ты, скрывая страх, с улыбкою встаешь из-за стола и юности своей так говоришь: – Сиди и жди меня – я кое-чем сейчас заняться должен. Будь здорова!
– Ты, выйдя из ворот, еще не знаешь, что ты ее обманешь. Под ногами поскрипывает тихо честолюбье, а страх твой за воротами остался. Ты входишь в возраст грусти беспричинной, и станет грызть тебя, как ржавый пламень, к уединенью склонная любовь. И сердце, песнь которого вначале другим предназначалась, а отныне тебе осталась - будет тосковать. Взволнованный, в горячке любопытства неоднократно удивишься цифрам, обозначающим движенье ртути, и от таблеток будет ощущенье, как будто долго-долго снег идет. Чем меньше будешь значить, тем сильнее ты ощутишь свою неповторимость - удел обыкновенный тех, кто любит лишь только для того, чтоб быть любимым. И будет грызть тебя, как ржавый пламень, к уединенью склонная любовь. Хоть ничего ты и не совершил, но ты уже назад не возвратишься. А во дворе все так же твоя юность сидит и ждет, и волосы упали ей на глаза. Она сжимает чарку уже окоченевшими руками и песни хриплым голосом орет.

ТРИНАДЦАТАЯ ДВЕРЬ

От дюжины дверей ключи сумел достать я, двенадцать ведьм и фей я заключал в объятья - весь мой прекрасный, страшный свет. Слова сверкали, как рубины, кропили их и грязь, и вина, в них столько радостей и столько бед. В дверь первую я постучал несмело, не зная сам, мое ли это дело и не занесся ли, себя хваля? В ту пору предавался я мечтаньям, что, если все мы ангелами станем, цветущим раем будет вся земля. У двери следующей я остановился, печальный стон оттуда доносился, час пробил, наступила зрелость. Я все укрыл от материнских слез, лишь утаить не смог войну, туберкулез в плебейской блузе белой. А в третью дверь ворвался без привета, поющим сердцем требуя ответа, отчизны славу я открыл в великий час; весны фанфары после зимних пеней и родины любимой возрожденье, что воскресило нас. К четвертой ринулся я пылко двери - и на пороге встал, глазам не веря,- ведь нет боев; но, целясь вновь, стоят орудия, готовы к встрече, лишь призовет нас человечья вооруженная любовь. А на пороге пятом мне открылось стремление стоять за справедливость, не отступать от убеждений, превозмогать печали, боли, в борьбе не ослабляя воли, и умереть не на коленях. Зажег огни в шестой я зале, и стаи голубей взлетали, присевшие на круге Архимеда. Эпоха нас еще не раз поранит, хоть с нами груз бесценных знаний и революции победа. Печали, муки, посланные богом, меня встречали за седьмым порогом. И даже Иов взбунтовался. Он жизнь мне дал, дабы я остерегся лжи, послушанья, от смирения отрекся,- от божьих таинств только дым остался. К восьмым дверям толпою грустной со мной шли женщины с походкой грузной, уставшие от каждодневных дел, собравшие лишь горькие плоды неблагодарности за тяжкие труды. О, как печален их удел! В девятой зале, средь дымов и злата, звучала музыка судьбы – Аппассионата - и грудь мою пронзила страсть. Вот мой совет тому, кто в ней увязнет, спасения искать в сарказме - или навек пропасть. А из аркадской залы из десятой вслед за Орфеем в мир теней проклятый я убежал – и наконец постиг, что песня никогда не продается и истина прекрасна. Пусть смеется, кто хочет. Примитивный смех. К одиннадцатой зале незаметно я подошел, там встречи ждал заветной, и в этой настороженной тиши, ища слова со всех окраин света, составил для тебя я сто сонетов об одиночестве души. Я на двенадцатом узнал пороге, что не миную никогда тревоги и снова сердце призовет к борьбе. Осенний вихрь умчался ночью, рой унеся пустых пророчеств,- я верность сохранил тебе. И вот стою я у дверей последних, растратил состояние наследник. Что в зале я тринадцатой найду? Открыть ли дверь одним движеньем сразу? И что за ней? Пустые фразы, сулящие небытие, беду? Стих, дверь открой. Печальные мотивы едва звучат, несмелы и тоскливы, о старости, о ряде долгих зим, о том, чего мы не желаем писать, из мыслей прогоняем, о чем охотнее молчим.

МИРОСЛАВ ВАЛЕК

ЯБЛОКО

Яблоко

со шкафа упало на пол. Собирай свои вещи и можешь идти! Спиною уперлась в двери и выкрикнула глазами: – Прошу, ради бога, нет!- Но я уже знал, что с меня довольно - встал, поднял яблоко, зеленое, запыленное, и положил на стол. Она продолжала просить, к столу подошла, плакала. Она на меня смотрела, яблоко вытирала, плакала. Тогда я сказал ей: – Оставь это яблоко и уходи! События разворачивались, как и предполагал я, только в ином порядке – но так ли уж это важно! Она отворила двери, я побледнел и сказал: – Останься! Но она собрала свои вещи и ушла. Яблоко со шкафа упало на пол.

ПО БУКОВКЕ

Я бы плакал, да только не знаю о чем, я бы думал, да только не знаю о ком. Я по буковке песнь собираю, этой песней себя опьяняю. Все по буковке… буковке… Дальше… Стольких букв даже в азбуке нет, сколько лжи, и предательств, и фальши подарил мне с тобою рассвет… Между нами все ясно и просто: и любовь, и разлука, и версты, словно камня летящего след.

ГРУСТНЫЙ УТРЕННИЙ ТРАМВАЙ

Грустный утренний трамвай в городе туманном, и везут меня уже, как в гробу стеклянном. Звон печальный перед нами, и за нами звон печальный, в дне печальном звон печальный, звон печальных похорон. Так иду к тебе и плачу, к вам спеша сто раз на дню, плачу, слез своих не прячу - я о смерти своей плачу, все теряю что-то, трачу, все я что-то хороню. Город весь печалью полон, парк и дом, где ты живешь. И к тебе, печалью пойман, я иду, когда зовешь и когда ты не зовешь.

СЛУХ

Услышав шум далеких галактик, потрясающе тонкий свист падающих звезд, он ужасается, вскакивает с постели и убеждается снова и снова, что у него ненормальный слух. Он стоит посреди комнаты с зажатыми ушами, в которых все громче гудит гулкий прибой тьмы. Он засыпает только тогда, когда на липах под окнами уже просыпаются птицы. Когда я снова его увидел, он шел по улице с видом человека, погруженного в думы; шагнул - и в это самое мгновенье его ноги запнулись одна за другую, он услышал шипенье искр, смятенный топот настойчивых слов, оглянулся, понял, что волосы его загорелись. Голова закружилась горячо и сладко. И – все.

*

Все это выдумки, заявил шофер Заметив этого рыжего, я сигналил, как сумасшедший, но он и не вздумал обернуться. Вот и все. Кто бы подумал, красивый парень и глухой, словно полено.

ПРИКОСНОВЕНИЯ

С утра вам несут телеграммы, и письма заполнили дом, и все телефоны трезвонят… О нет, ничего не случилось, лишь я непрерывно звоню, чтоб все возвратить и поправить. Мне сразу поверили всюду - на почте и на телеграфе, что шлю миллионы приветов, молю, заклинаю тебя: не надо сердиться, не надо, вот это действительно важно, меня это сводит с ума. Тебя я люблю безгранично. Оставь все по-прежнему, друг,- пусть в ванной вода полыхает, пусть кухня наполнится газом, пусть зеркало кружится в спальне… Скорее ко мне приезжай па тихую нашу равнину! У поезда будет тебя дожидаться семерка коней вороных, и каждый со звездочкой белой во лбу. Весною жасмин зацветет и с персиков будет пыльца осыпаться нежней твоей пудры. Спеши, на углу уже вечер сигналит, как старый подержанный автомобиль. В тот самый час городское солнце потертой, заигранною пластинкой скрывается за горизонтом, а наше пылает начищенною сковородкой, и чуть лишь коснется до края равнины, как сразу все звуки становятся звонче. Услышишь, как бык допевает в хлеву рыдающим басом свое интермеццо. Равнина стихает, готовясь уснуть. Вот время сниманья сапог, и топот в округе, как на параде. Здесь в доме любом – здоровые парни. И звуку есть где разбежаться, попробуй лишь выключить радио - и услышишь чужие сны. А снится вот что: стекло, металл, и камни, и ласка в касаниях рук, и стук в окно, и сиянье улыбки мгновенной, которую ждал всегда, и снится такое, что высказать трудно, какая-то сказка и просто снегурка… Мне снится, что ты к моему плечу склоняешься милой своей головкой, и взгляд мой тонет в твоих зрачках, и что-то нам снится, спится… Темно, как у фокусника в цилиндре, но выверни этот цилиндр наизнанку, и ночь становится днем… Я понял, что сон осязаем. Нервные пальцы антенн трогают темноту. Новые домики рысью несутся к деревне. Утро настанет нагретое, как танцевальный зал п осле лихой вечеринки. В небе кружится ворона, как вентилятор, в поле колосья литые пригнулись к земле от потрясенья, услышав по радио весть: «Все на жатву!» Вмиг опустела деревня, как выдутая скорлупка. Только старуха одна сидит, напевает: «Уж я сеяла мучицу сквозь дырявую тряпицу…» Бабушка наша – слепая. Когда-то дояркой была в имении Герца. Молилась, чтоб жить ей подольше, полегче бы умереть. А жизнь огрела ее кнутом, ей все еще больно. Старуха даже не знает, что это была за жизнь. Не помнит, как внуков зовут, пугается громкого слова. Ей вечер приносит бензинный чужой перегар. И только земля, если тронуть рукою, все та же, все так же добра и понятна она, как тогда. Ни платьица из крепдешина, ни косы, ни шестнадцати лет, но поле осталось, лишь дышит все жарче и громче, и осень, как прежде,- пора лиловых дождей, и сливы тяжелыми каплями падают наземь. Земля отплодоносила, ей нечего больше сказать. Она засыпает, натягивая ватник. А в утро святого Мартина выпадет первый снег.