Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений

Глинка Глеб Александрович

НА ОХОТУ

Скрипнули доски крыльца. Первый снежок и рассвет. Узким копытом овца Ровный печатает след. Куры разрыли навоз. Дятел стучится о жердь. Тонкие ветви берез В небе раскинули сеть. За ночь утихла метель. Не сдобровать русакам! Гончий поджарый кобель С лаем бросается к нам. Ружья забравши, идем Гумнами, через забор, Мерзлым колючим жнивьем — В запорошенный простор.

ЧЕРНЫШ

Дым горьковатый робкого костра. Вокруг

тревожно дышит ночь глухая, Под локтем ветка хрустнула сухая. Трещит в огне смолистая кора. А утром солнце ржавое взошло, И на стволах ружья блеснули слезы… Олений мох и голые березы, Весенний воздух — острый, как стекло. Во мне дрожит звериная душа, А в пальцах, слипшихся от свежей крови, Мохнатые коралловые брови И бархатные перья черныша…

ЧУЧЕЛО

Тени ложатся, как сети. Письменный стол у стены. В пасмурном, утреннем свете Листья бумаги бледны. А над бумагой ютится, Телом колючим шурша, Старое чучело птицы, Тетерева – черныша. Молью изъедены крылья, Выцвели дуги бровей. Перья, покрытые пылью, Стали, как будто, светлей. Очень давно это было. В хвойной дремучей глуши Пела весенняя сила Тетеревиной души. В лес уходил я с двустволкой. Нежил лицо ветерок. Раз на поляне за елкой Я черныша подстерег. Видел он после немного. Трудное было житье: Бедность, стихи и тревога. Вскоре я продал ружье. Нет ни обиды, ни злобы; Груды бумаги, как снег. Стали мы старыми оба – Тетерев и человек. Думаешь, жив я, – а если Здесь в кабинетной тиши, Чучело в кожаном кресле Без человечьей души… Дождик в окошко стучится, В комнате сизый рассвет, Мертвая, пыльная птица И сумасшедший поэт.

ВОЛК

Бросить всё, и стать лесным бродягой, И разбойный выработать нрав. Брать где хитростью, а где отвагой. Знать, что сильный в этом мире прав. Пережить тревогу, страх и голод, И устать, и постареть слегка. Пусть под шкуру заберется холод, Осень и звериная тоска. А когда совсем ослабнут ноги, Встретить неожиданно врага: На глухой неезженной дороге — Страшного седого лесника. И глаза зажгутся, словно свечи, Волчье вздрогнет сердце, дыбом шерсть. А потом ударит горсть картечи. Скрипнут зубы. В горле кровь и смерть.

РОЖДЕНИЕ ОБРАЗА

Морозное яркое утро. Забрать бы ружье – и уйти, И смело, уверенно, мудро Шагать по земному пути. На снежной бумаге по краю — Не строчки, а заячий след, Я заново мир открываю, Охотник, бродяга, поэт. Мечте среди снега отрадно, Как белке, как юному псу, И дышится остро и жадно В холодном стеклянном лесу. А мысль русаком из оврага Мелькнет меж сугробов — и нет И только исчертит бумагу Неровно наброшенный след. И тут удивишься до боли, И жалость и счастье до слез. Такой замечательный в поле, Воистину русский мороз.

МЕЧТАТЕЛЬ

Не то, чтоб жить, а так — ошибкой Не наяву и не во сне Стоять с мечтательной улыбкой, Прижавшись

к каменной стене. И, зимней упиваясь негой, Вдыхая побелевший пар, Смотреть, как серебристым снегом Напудрен скользкий тротуар.

СЛАВА

Большой поэт, как дерево, растет: Пускает ветви, укрепляет корни. Он вырос, наконец, совсем – и вот Шумит, огромный, сильный, непокорный, Но времени ему не одолеть. Таков удел всего – людей и сосен. Что ж, и поэт обязан умереть. Последняя к нему приходит осень. Земные обрываются мечты. Он засыпает просто, без мучений. И тихо осыпаются листы Из полного собранья сочинений.

ПОЭТ

Мечталось в детстве сладко, робко Перо царапало листки, И в сердце – маленькой коробке Стихов хранились лепестки. А годы шли, и сердце стало Расти всё больше, вскоре в нем Любовью первой трепетала Тетрадь, разбухшая цветком. Жилось легко, жилось беспечно, И новые пришли мечты, Копились в ящике сердечном Стихов бумажные цветы. И незаметно как-то старость Взглянула зеркалом. Потом Пришла осенняя усталость, Дрожали руки над листком. И вот с седыми волосами Я старый сгорбленный чудак, А сердце — как большой, стихами Набитый доверху чердак.

ПИСЬМО КРАСНОАРМЕЙЦА

Военную, увы, свершить карьеру Судьба меня нежданно обрекла, Но, сникший, в счастье потерявший веру, Я вам пишу из дальнего угла. Покинутый и музой, и друзьями, Заброшенный неведомо куда, Остриженный, с ушами обезьяны, Пока я просто рядовой солдат. Вокруг меня всё новое, чужое: Другие люди, зданья, города. На мне шинель ужасного покроя, А вместо сердца — красная звезда.

ДВА ВЕКА

Бумаг столетних ворох Я разбирал вчера, В них слышен скрип и шорох Гусиного пера. В них трепет крыльев звонких, Станицы снежных птиц… Ложится почерк тонкий На белизну страниц. Там нежный робкий шепот, Лукавый женский взор, И вдохновенный опыт, И холодок озер. Беспечное безделье. Век блеска и рабов… У нас — стальные перья И новая любовь. Забыты праздность, нега И темный рабий страх. Печать другого века На наших письменах. Без розоватой дымки Развернут, четко дан На пишущей машинке Наш пятилетний план. Еще с полей не свеян Передрассветный мрак, Но с точностью размерен Индустриальный шаг. Кружат стальные птицы Над миром трудовым И жертвенно клубится Заводов черный дым.

Из цикла «СТИХИ МОЕГО ПРИЯТЕЛЯ»

КОСТ

Кост ел неравномерно, То досыта, то мало, Его жена неверно С ним поступала. Она его любила Изменчивой любовью. Ей двадцать восемь было, Он харкал кровью. Они расстались в осень На берегу Гудала Он дал ей двадцать восемь, Она рыдала.