Пограничными тропами
Шрифт:
Иногда Дюкало шел на хоздвор, брал топор и рубил дрова. Выбирал он нарочито самые крупные и суковатые поленья, которые бы не разлетались от одного удара. Дубовые поленья, прорезанные в разных направлениях вязкими коричневыми прожилками, кряхтели, стонали, но не сдавались.
— А ты клин возьми, — советовал кто-нибудь из солдат, проходящих поблизости. — Клином сразу расшибешь.
Иван разгибал спину, отирал тыльной стороной ладони струившийся со лба пот и нехотя бросал сквозь зубы:
— Ничего. Я его и так расшибу.
Но не честолюбие руководило Иваном, не желание во что бы то ни
Счастье однако отворачивалось от Дюкало. Вечно смеющееся прежде лицо, вызвавшее в свое время столько неудовольствия у Сапегина, теперь утратило веселость, исчезли и лукавые венчики вокруг глаз.
Эти изменения первым подметил Алексей, однако разгадать их характер сразу не сумел. Не видя у Дюкало привычной ухмылки, он даже обрадовался.
«Посерьезнел парень, — подумал Сапегин. — Служба воспитывает».
Потом Сапегину показалось, что Иван сторонится товарищей, что совсем не было похоже на Дюкало.
Оставшись однажды после занятий в комнате политпросветработы наедине с Иваном, Алексей напрямик предложил ему:
— Что у тебя, выкладывай! Может, я помогу.
Дюкало слушал, потупив глаза, возможно обдумывая ответ, но когда старшина кончил говорить, криво усмехнулся и отрицательно покачал головой.
— Все у меня в порядке, всем я доволен, — произнес он. — Разрешите идти?
После разговора Сапегин еще больше утвердился в своем прежнем мнении. И по поведению, и по тону Дюкало чувствовалось, что ответ его не был откровенным. Иван что-то затаил в себе, что-то переживал. Но что? По службе — все в порядке. От начальства не было никаких замечаний и порицаний. Более того — получил благодарность. Разве только дома что случилось? И он решил поговорить с секретарем комсомольской организации сержантом Леонидом Червоненко. Выбрав удобный момент, добрые полчаса расспрашивал, не получал ли тот писем с Мелитополыцины — родины Дюкало, не известно ли ему, как живут его родители. Кое-что Червоненко знал. Оказалось, что он сам оттуда же родом, пограничники жили в соседних селах.
— Отец у Дюкало — колхозный кузнец, — рассказывал Червоненко, — мать, кажется, доярка. Живут они хорошо. А в этом году совсем вольготно будет. Батько писал — урожай в наших краях такой, что хлебом огрузятся, и фруктов много. А у нас ведь там, на Мелитопольщине, знаете какие сады?!
Червоненко умолк и опустил голову. Прочертил сапогом по усыпанной песком площадке замысловатую кривую.
— А вот что у них дома творится — не знаю, — закончил он. — Заболел разве кто? Я и сам подмечаю, не такой он стал, наш Иван. Третьего дня захожу в комнату политпросветработы, смотрю, а Дюкало сам с собой в шашки режется. Давай, говорю, вдвоем. Не согласился, встал, ушел… А может быть, мне, товарищ старшина… — Червоненко вопрошающе взглянул на Сапегина. — Может, мне своим написать. Пусть осторожно узнают, как и что там у них дома?
— Это мысль, — оживился Сапегин. — И с ним самим поговори.
— Попробую, — согласился сержант.
Недели через две от родителей Червоненко пришел ответ. Отец выполнил просьбу сына и навел справки о семье Дюкало. Жили родители Ивана как обычно. Все у них шло своим чередом.
Не увенчалась успехом и попытка сержанта вызвать Дюкало на откровенность. Иван даже рассердился.
— Что это вы, как сговорились со старшиной, — с досадой заявил он.
В ответе Ивана скользила неискренность, но пришлось временно отступить. Земляк ощетинился, как еж, пойманный в саду с яблоками.
«Подождем. Может быть, сам придет и расскажет все, — обнадеживая себя, подумал сержант. — Комсомолец же он». И вслух сказал:
— Ладно. Не хочешь — не надо. Только напрасно ты. Не по-товарищески, — и ушел.
Дюкало смолчал, но он и сам понимал, что напрасно скрытничает. Нелегко одному носить тяжелые думы, засевшие в голове. Надо было поделиться с секретарем. Но разве кто поймет его правильно? Разве не истолкуют все по-своему? Обязательно скажут: «Славы хлопцу захотелось». А это совсем не так, совсем не в этом дело.
И вот однажды, на исходе короткой, как петушиный сон, летней ночи, Ивану, находившемуся в секрете с ефрейтором Харченко, повезло. Да еще как! Совершенно неожиданно и необычно.
Стоявший сплошной, непроницаемой стеной лес уже осветился белесоватыми полосками. Предутренняя темень ускользала все дальше и дальше, унося за собой хвостатые клочья мглы. Виднелись иссиня-коричневые стволы дубков и между ними кое-где сизоватые березки. Только в гуще орешника еще лежали темные сумрачные лапы.
Перед лицом Ивана торчала холодная, еще хорошо не затвердевшая ветка вяза — побег нынешнего года. Нежная кожура на ней, от самого кончика и до соединения со стволом была совсем зеленая.
Ветка затрудняла наблюдение, но с этим приходилось мириться. Она и такие же молодые вязки, густо разросшиеся вокруг, служили верным маскировочным средством. Деревца образовали своеобразный шатер, надежно укрывая затаившихся под ними пограничников.
Хотелось курить. Иван легким движением сорвал жилистый, покрытый снизу влажным пушком листик и откусил кончик стебелька. Пожевав, выплюнул, откусил еще. Во рту был горьковатый вяжущий привкус.
«Смотри ты, — удивился про себя Иван, — как люди все разумно назвали. Вяжется — потому и вяз. А я и не догадывался».
Покусывая листик, он внимательно смотрел вокруг. На листве заиграли голубоватые, рассветные блики. От легких порывов свежего утреннего ветерка они плясали, перепрыгивали с места на место, и от этого в лесу, казалось, звенели серебряные колокольчики.
Лес глубоко очаровывал выросшего в приазовской степи Ивана Дюкало своей величавостью, своими непередаваемыми, ни с чем не сравнимыми ароматами. Он мог часами слушать волшебное пение птиц, без устали бродить нехоженными тропами, то спускаясь в мрачные низины, куда никогда не доходит свет, то выбираясь на залитые солнцем поляны. Неподалеку с изумительным искусством выводил самозабвенную руладу соловей. Слегка треснуло, зашелестели листья — соловей оборвал песню и замолк. Снова слабый треск, снова шелест листвы.