Похищение чародея
Шрифт:
Солдат провел Гаузе по узкой лестнице, по коридору — почище. Там, за решеткой, второй солдат ждал.
— Повестка есть? — спросил.
Гаузе послушно показал ему повестку.
— А фотография? — спросил солдат.
— Не было, — сказал Гаузе.
— Тогда иди фотографироваться. А то дальше не пустят.
Завели Гаузе в маленькую комнату. Там стоял аппарат на ногах, большой, старинный. Старый фотограф вышел из-за занавески, замахал руками:
— Нет! Нет, ателье закрыто!
— Надо, — сказал
Старичок убежал за ширму, вынес оттуда помазок, кусок мыла, горячую воду и стал Гаузе брить.
Солдат стоял в дверях, курил, отчего было такое шевеление в душе, что помереть хотелось. Гаузе отработанный дым втягивал ноздрями — со всей комнатки дым к нему тянулся. Покурил.
Старичок брил и все спрашивал:
— Не беспокоит?
Гаузе не отвечал. Гаузе думал. Потом спросил:
— Вы давно здесь?
— Ах, что вы, — сказал фотограф. — Разве можно?
Он унес парикмахерские инструменты, прибежал с коробкой красок. Пальцами по щекам — румянец размазал, голубым под глазами…
— Вы будете у меня интеллигентный человек.
Белилами — лоб. Замер. Спросил:
— Усы делаем?
Солдат подошел, поглядел.
— Гитлеровские?
— Можно гитлеровские. Тогда суд строже станет.
— Зачем же мне гитлеровские? — спросил Гаузе. — Я без усов обойдусь.
— Делай гитлеровские, — сказал солдат.
Старичок — чирк-чирк под носом. Гаузе уже знал, что у него гитлеровские усы. Конечно, суду не понравятся такие усы. А старичок уже чуб на лоб начесывает, салом примазывает.
— Гадок? — спросил у солдата.
— Гадок, — сказал солдат. — Фотографируй.
Гаузе бы поднять руку, стереть усы и чуб, да рука не поднимается. В общем, все равно, это же скоро кончится.
Старичок нырнул под черное покрывало. Оттуда:
— Улыбайтесь!
Из объектива — стекло в сторонку — вылетела птичка, пискнула, спряталась.
— Всё! Отличные кадры!
Старичок засунул руку сверху в ящик аппарата. Вытащил фотографии.
Гаузе поглядел.
Фотографии были Гитлера. В парадной ферме, с Железным крестом на груди. Совсем на Гаузе не похожи.
— Это не мои фотографии.
— Ах, какая разница, — сказал фотограф. — Других мы не делаем.
Пошли они дальше. Через холл, по широкой лестнице. В большой зал.
Стол вдоль стены. За столом полковник сидит. Капитан Левкой. И еще один лейтенант.
Гаузе поставили у другой стены. Два солдата по обе стороны.
Офицер с Левкоем в шахматы играли. Полковник новый пакет надувал, целенький.
— Привели, — сказал солдат. — Вот повестка. И фотографии.
Офицеры стали фотографии разглядывать. Разглядывают, потом на Гаузе смотрят, сравнивают.
— Он, — сказал наконец полковник. — Фашист номер один.
— Гитлер, — сказал Левкой. — Никакой
— Никакой пощады, — сказал второй офицер. — Твой ход, Левкой.
Полковник отложил в сторону фотографии и повестку.
— Читай дело, — сказал он солдату.
Солдат тот вышел из стены. С папкой в руке. На папке большими буквами: «ДЕЛО».
Прочел:
— Слушается дело Сидорова Семена Ивановича. Он же Адольф Гитлер. Год рождения не установлен. Осужден в тысяча девятьсот сорок пятом году за укрытие своего прошлого и распространение порочащих слухов, по статье 58-а с конфискацией имущества и поражением в правах.
— Сколько ему сначала дали? — спросил полковник.
— Сначала ему смертная казнь через повешение пошла, потом помиловали. Двадцать пять.
— Я сорокового года рождения, — сказал Гаузе.
— Молчи, голубчик, не перебивай, — сказал полковник. — По тебе видно, что ты не старый. Не волнуйся, Адольф. Мы же тебя теперь за побег судим. Мы не мстители. Мы — товарищеская чрезвычайная тройка, понимать нужно.
— Но мне-то можно сказать? Ведь побега не было.
— Правильно, — сказал Левкой. — И быть не могло. От нас не бегают.
Второй офицер достал бутерброд, стал жевать, а Левкой сказал:
— Еще попрошу ему десять суток прибавить карцера. Он меня за палец укусил. Сопротивлялся при аресте.
— Я не сопротивлялся.
— Молчать!
Левкой палец поднял, всем показал. Палец был гладкий, некусаный, белый. Полковник покачал головой и сказал Петру Гаузе:
— Стыдно-то как. Людей за пальцы кусать. А об инфекции ты подумал? Али нарывать будет?
Левкой достал из кителя носовой платок, стал палец заворачивать.
— А за геноцид ему прибавим? — спросил второй офицер.
— Кровь за кровь, — согласился полковник. — Смерть за смерть. Еще пять суток. А теперь ты нам расскажи, что в Москве нового? Что в театрах? Как Уланова, пляшет еще?
— Подождите, товарищи, — возмутился Гаузе. — Я буду жаловаться. Вы совершенно невинного человека хватаете, судите…
— Увидите эту фашистскую сволочь! — взмолился Левкой. — А то я его собственными руками растерзаю.
— Да, — вздохнул полковник. — Придется увести. А ведь такой интересный разговор завязался.
И увели Гаузе. По дороге обратно он усы стер и хохол поправил.
И вернулся в камеру почти нормальный, только бритый.
— Чего? — спросил беззубый старик.
— Десять лет прибавили, — сказал Гаузе. — И еще пятнадцать суток карцера. Под Гитлера гримировали.
— Многих гримируют, — прошамкал старик. — Только не похоже.
— Эй, Василий! — раздалось из-за окна, сверху.
— Здесь я!
— Держи.
По наклонной трубе — от окна вниз — пакет бумажный.