Похищение чародея
Шрифт:
А уже в руках другая тетрадка. И Левкой в ухо холодным носом тычет.
Такого произведения Гаузе еще не видал. «Роман» — написано. И две фамилии на первой страничке: «И. Бабель». И другим почерком: «П. Морозов».
— И он здесь погиб? — спросил Гаузе.
— А хороший писатель был? — спросил Левкой.
— Плохой, — поспешил с ответом Павлик. — Я за него исправления вносил. Евреев убирал.
Левкой быстренько самописку вытащил, свою фамилию вписал, морозовскую вычеркнул, бабелевскую и подавно.
— Как же смеете! — возмутился Павлик, а Левкой сказал: — Тебе еще останется.
Ах,
— А это что? А это что? А это что?
— Это неинтересно, это пустяк, это так себе…
Еще шаг до рукописи Мандельштама остался. Соавторы передрались, в углу возятся. Только Петр Гаузе руку к Мандельштаму протянул — видит: Павлик в уголке съежился, а в руке граната:
— Не подходи! — кричит. — Не нарушай мое авторское право, — а в другой руке «Евгением Онегиным» размахивает.
И понял Гаузе — не до стихов, хоть и бессмертных. Сейчас рванет граната… И он со всех ног из подвала. И по коридору.
А сзади взрыв!
Такой взрыв, что весь дом зашатался, камни со сводов подвальных посыпались. Бежит Гаузе — куда, сам не знает.
Занесло Гаузе в какой-то закут, дверь с петель взрывом сдернута.
— Кто здесь? — голос в темноте.
— Ах, если бы вы знали, сколько они всего погубили!
— Кто такие?
— Они наследство от умерших здесь делить стали.
— Жалко наследства, — сказал голос. Понятливый.
Хоть и темнота, кажется Гаузе, что он различает — сидит перед ним древний человек.
— Вы кто такой? — спросил.
— Я вечный заключенный, — голос ответил.
И такое Петру Гаузе поведал.
Родился этот вечный заключенный в древности, много за правду страдал, наконец попал он на Русь, когда ее татары покоряли. Стал он татар за бесчинства укорять, они его заковали лет на сто. А он все не умирает. Дожил до Ивана Грозного, стал ему правду говорить про тяжелое положение народа — и остальные годы правления этого царя тоже в темнице провел. И что странно: казни его не берут, голод не берет, пытки не домучивают. Такое ему от Бога задание: ходить по истории человечества, правду говорить. И сидеть за это. Долго ли, коротко ли, дожил этот старик по тюрьмам до двадцатого века. Тут его и выпустили по амнистии 1905 года и дали титул графа. Купил он себе большой дом в лесу, достроил, стал правду проповедовать и деньги большевикам на революцию ссужать. За что его и посадили вскорости. В семнадцатом году революция произошла, старика сразу же освободили, а потом вскоре и обратно посадили. В подвале того же дома, откуда он большевикам деньги на революцию ссужал. Вот и сидит. Ему теперь автоматически срок продлевают, да забыли, что он здесь. И жалко ему, что из-за этой забывчивости он не одну уж амнистию пропустил. Вот и попросил он Гаузе в конце своей исповеди:
— Как выйдешь наверх, скажи, что мне уж давно выходить пора. Наверно, несправедливости на свете не осталось, и помирать мне можно. А если осталась, то мне перерыв нужен для свободного обличения.
— Вот сам выберусь, —
— Какая же?
— Не сажают у нас теперь за критику. В худшем случае высылают из пределов нашей страны.
— Ну, это еще не страшно, — сказал старик. — Я в другую страну пойду. Может, найду, где режим кровавый.
— В Чили, — подсказал Петр Гаузе. — Там такие люди нужны.
На том и договорились.
Прикрыл за собой Гаузе дверь, пошел дальше по подвалам, все старался путь обратно к древнему правдолюбцу запомнить. Только забыл вскоре. Совсем заблудился, как в лесу, слава богу, привидение Сталина встретилось.
— Я, — говорит Сталин, — тебя поджидаю. Хочу с тобой еще побеседовать. И еще один товарищ с такой же целью тебя ждет.
И пошел Гаузе вслед за привидением Сталина, тот впереди, как слабый источник света.
Старый знакомец — человек в железной маске — ждал их, по камере ходил. Камера не маленькая: кровать с матрацем, электрокамин в углу, стол письменный.
— Здравствуйте, — сказал, — товарищ Гаузе.
Сел Гаузе на стул. Железная Маска и Сталин с двух сторон встали.
— Мы вас пригласили побеседовать, — Сталин сказал. — Дошли до нас слухи, что вы здесь не случайно, а с секретным заданием.
— Закрывать лагерь намереваются, — сказала Железная Маска.
— Я приму все меры, — Гаузе сказал.
— Вот этого делать и не следует, — Сталин сказал. — Неразумно. Мы еще пригодимся, слово вам даю.
— Простите, — сказал Гаузе, — с кем честь имею? А то мне вашего лица не видно.
— Берия он, — сказал Сталин. — Лаврентий Павлович. Вы с ним по возрасту не встречались, а жаль. Душевный человек, мой сатрап. Убийца.
— Так вот вы какой! — сказал Гаузе. — Скрываетесь?
— Приходится, — сказал Берия. — Иногда глаз чешется, страшное дело. А не почешешь. А вы, значит, Гаузе. Как же, как же, вашего папеньку мы в тридцать втором из партии вычистили за сокрытие белогвардейского прошлого его мамаши. А вашу тетушку Ирину мы в тридцать седьмом расстреляли за связь со своим мужем, осужденным по пятьдесят восьмой. Я правильно вашу биографию излагаю?
Гаузе только отмахнулся. Чего сейчас старое ворошить. Главнее прекратить все.
— У вас, — сказал он, — никакой надежды. Я все равно вас разоблачу. Лучше сдавайтесь. Ну чего вы ждете?
— Ждем, — сказал Берия. — Ждем и надеемся. Вот, видишь?
Из-под кровати белый телефон вытащил.
Трубку снял. Дал Гаузе послушать.
А там гудок длинный, потом женский механический голос говорит:
— Ждите ответа… Ждите ответа… Ждите ответа…
— Вот и ждем, — сказал призрак Сталина.
— Не дождетесь, — сказал Гаузе. — Ваш телефон с вокзальной справочной соединен.
Засмеялись бывшие вожди. Потом Сталин сказал:
— А ты отсюда живым не выйдешь, потому что от таких, как ты, бесстрашных нам большое беспокойство.
Сказал так, и набросились они на Гаузе.
Ну, с призраком несложно справиться. У него хватка слабая. Берия посложнее противник, только от возраста и долгого сидения силу потерял. Но все-таки двое на одного.
Возились они, возились посреди камеры, а тут в дверь полковник Бессонов заглянул.