Похищение Луны

Гамсахурдиа Константин Семенович

— Да, я помню, вы про него рассказывали…

— Сидел там этот Дэли Симон, попивал себе вино и курил опиум, а в Горийской крепости засели турки.

Глянул Симон на окрестные огороды, и с похмелья захотелось ему тархуна. [34]

«Не стыдно ли вам, ибо желаю я тархун, и хоть вижу глазом, но не могу вкусить», — сказал царь своим воинам.

Тогда кинулись, не дрогнув, отважные рыцари, многие из них сложили голову, а все же принесли они своему господину

зелень из горийских огородов.

34

Тархун — пахучая трава.

— Я вижу, ваши цари были столь же сумасбродны, как и вы сами.

Дверь купе открылась, и показался Шардин Алшибая, явно навеселе.

— Всю ночь кутил с молодежью. Пили и за ваше здоровье, — сообщил он и окинул взглядом Тамар и Тараша.

Но не успел досказать о вчерашней пирушке, как в дверь просунулась еще одна голова и кивком вызвала его в коридор.

Шардин вскочил, извинился и вышел. Женщины погрузились в разговоры о семейных делах.

Тараш краем уха прислушивался к беседе пассажиров, стоявших в коридоре. Шардин был среди них.

Какой-то военный восхищался Ксанской крепостью. Он предполагал, что ее строил хороший стратег.

Шардин ораторствовал.

— Конечно, — назидательно говорил он, — и Ксанская крепость, и Горийская, и Мцхетский Светицховели, и Бетани достойны восхищения. Они стоят уже тысячелетия; мы умрем, а они все будут стоять. Но сейчас, что могут они нам дать? Сейчас меня больше интересует, какую продукцию выдаст в этом году Агаринский сахарный завод, как работает Каспский цементный завод или суконная фабрика в Тбилиси.

И вообще, не лучше ли иметь курицу на своем дворе, чем летящего в поднебесье фазана?

Пассажиры смеялись, поддакивая разошедшемуся Шардину.

Тараш перевел его болтовню Каролине.

За окном мелькнули серые стены Мцхетского собора.

— Здесь, в Мцхета, жена царя Рева воздвигла некогда статую Афродиты, — заметил Тараш. — А вон там когда-то находился оракул. На Зедазенской же горе помещался идол, и потому в легенде есть упоминание о том, что эта гора населена демонами. А вон на той горке, что пониже, стояли статуи Таинств и Предков — «Гац и Гаим».

ТБИЛИСИ

«Тбилиси же, город и крепость,

были разгромлены».

Джуаншер. «Житие Грузии».

Тбилиси расположен на 41°43 северной широты и 44°48 восточной долготы по Гринвичу.

Город опоясан отрогами Триалетских гор.

Его окружают возвышенности: Мтацминда, Махати, Лило и Сеидабад.

Мтацминда прижала к своей груди белую церковь.

К этой горе обращали взоры грузинские романтики. Поэты посвящали стихи ее нахмуренному, окутанному туманами челу.

В наше время за Мтацминда

утвердилась объединенная слава Парнаса и Пантеона.

С горы спускается в город крутая улица Бесики.

Ровно в семь часов вечера шли по ней Тамар Шервашидзе и Тараш Эмхвари.

Только что приехавшая из провинции девушка не могла затмить нарядом тбилисских модниц. И все же Тараш замечал, что прохожие при виде Тамар замедляли шаги, мужчины оборачивались, а те, что посмелее, разглядывали ее без всякого стеснения. Пройдя мимо, останавливались и смотрели вслед, любуясь ее красивым станом и длинными косами.

Даже женщины без стеснения впивались в нее глазами и улыбались, точно были ее нареченными сестрами и радовались встрече.

А школьницы следовали за Тамар гурьбой, в восхищении указывали на нее пальцами и громко восклицали:

— Какая красавица!

Такой шумный успех его спутницы коробил Тараша Эмхвари.

Тараш любил ходить с Тамар под руку, но сейчас оставил ее руку; ему не хотелось, чтобы улица знала, чем была для него эта девушка.

Был один из тех тихих, мягких вечеров, которые так свойственны Тбилиси в начале осени.

Коджорский ветерок одним дуновением развеял дневной зной. Чист и прозрачен был воздух. Высокое синее небо опрокинулось над напоенной солнцем землей.

Выпадают в этой жизни счастливые минуты, когда душа полна внутренней музыки. Никуда не нужно спешить, ничто тебя не тревожит. И ты двигаешься с той восхитительной, безмятежной ленью, с какой плещется река, приближаясь к морю.

Все краски природы, все звуки полны радостью смеющейся жизни!

Даже сигналы автомобилей кажутся приятными на слух, как в лесу — свист вспугнутого дрозда.

Идешь по городу будто во сне, и эта докучная суета, людские треволнения, неумолчный шум — все это вне тебя.

Идешь и так спокойно взираешь на уличную возню, будто рассматриваешь изображенную на гравюре сцену войны или охоты.

Так скользил Тараш взглядом по бесконечному течению людей и экипажей на проспекте Руставели. Вообще-то он не любил толпу больших городов, ибо в ней, по его словам, безобразие всегда преобладает над красотой, а неуклюжесть и грубость — над утонченностью.

«Слишком много развелось людей на свете, — говорил он себе, — улицы, площади, бульвары не в состоянии вместить их».

Его эллинский эстетизм оскорбляли безвкусно одетые люди, толпы с их неотесанными манерами, немощные старики, обиженные судьбой калеки. Раздражали безобразные каменные и железобетонные корпуса, некрасивые фасады, аляповатые плакаты, вывески, афиши кино и театров, нахальные взгляды, вульгарные движения прохожих, запах асфальта и пота.

Особенно ненавидел Тараш трамваи, набитые и обвешанные пассажирами.

Но сегодня он кротко и беззаботно смотрел на блестящие трамвайные вагоны, на морщинистые старческие лица, на ковыляющих инвалидов.