Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского)

Стивенсон Роберт Льюис

— Энди! — сказал я и положил руку ему на колено.— Ведь этот горец невинен!

— Жаль, конечно,— ответил он.— Да только бог уж так сотворил наш мир, что не удается нам получить того, чего мы хотим. 

Глава 15

РАССКАЗ ЧЕРНОГО ЭНДИ ПРО ТКАЧА ЛАПРЕЙКА

Я еще почти ничего не сказал о горцах. Все трое были служителями Джеймса Мора, что достаточно доказывало соучастие и вину их господина. Все трое кое-как понимали по-английски, но лишь Нийл уповал, что умеет свободно поддерживать разговор на этом языке, хотя (когда он предпринимал подобную попытку) его собеседники бывали склонны прийти к совершенно иному заключению. Все трое были покладистыми, простодушными существами, держались гораздо приятнее, чем, казалось, можно было ожидать от столь свирепых на вид оборванцев, и сразу же по собственной воле приняли на себя роль наших с

Энди слуг.

Мы еще совсем недолго прожили в развалинах старой тюрьмы, оглашаемых неумолчным загадочным шумом моря и тоскливыми криками морских птиц, как у меня возникло подозрение, что горцами начинает овладевать суеверный страх. Когда им было нечем заняться, они либо

засыпали — способность спать у них была поистине завидной,— либо Нийл развлекал двух своих товарищей какими-то историями, по-видимому всегда на редкость жуткими. Если оба эти наслаждения были почему-либо недоступны — например, двое засыпали, а третьему это удавалось не сразу,— я наблюдал, как лишенный их сидел, прислушиваясь и оглядываясь со все нарастающей тревогой, как глаза у него стекленели, лицо бледнело, кулаки непроизвольно сжимались и весь он внутри напрягался, точно натянутая тетива. Чем порождался этот страх, я так и не узнал, но он был заразительным, а особенности места, где мы находились, способствовали тревожному состоянию духа. Как любил приговаривать Энди:

— Заклятое это место — Басс.

Таким мне и вспоминается остров. Заклятым он бывал по ночам, заклятым и при свете дня. Заклятия чудились в криках олушей, и в плеске моря, и в звуках эха, постоянно отдававшихся в наших ушах. Но все это было так в не слишком ветреную погоду. Если же море разыгрывалось, волны обрушивались на скалу, грохоча, как гром, как барабаны двух сходящихся армий, и внимать им было страшно, но весело. Однако в тихие дни человек, прислушавшись, вдруг испытывал жуткое чувство — и не только горец, как я не раз убеждался на собственном опыте: столько глухих заунывных звуков раздавалось и отдавалось в расселинах и у обрывов скал.

Это возвращает меня к истории, которую мне довелось выслушать, и к тому, что за ней последовало,— к происшествию, которое изменило уклад нашей жизни и определило, как я покинул остров. Однажды вечером я задумался у костра и (потому что в ушах у меня звенела песня Алана) принялся насвистывать. На мой локоть легла ладонь, и голос Нийла потребовал, чтобы я перестал свистеть: ведь это «нечистая музыка».

— Нечистая? — переспросил я.— Почему?

— А потому,— ответил он,— что ее придумал оборотень [53] , чтобы забрать твою голову на свои плечи.

53

Один мой знакомый, ученый знаток фольклора, опознал песню Алана. Она (как кажется) была напечатана в «Сказаниях запада Горной Шотландии» Кэмпбелла (т. II, с. 91). При знакомстве с ней видно, что нерифмованный стишок мисс Грант с некоторыми поправками действительно можно спеть на этот мотив (Прим. автора).

— Какие же, Нийл, могут быть оборотни? — сказал я.— Станут они утруждаться, чтобы пугать олушей!

— А! — вмешался Энди.— Вот вы как полагаете? Ну, так я вам скажу, что тут бывало кое-что и похуже оборотней!

— Да что может быть хуже оборотней, Энди? — спросил я.

— Ведьмаки,— ответил он.— Только тут-то водился один ведьмак. И странная это была история! — добавил он.— Коли хотите, я вам расскажу.

Еще бы мы не хотели! И даже тот горец, который совсем мало понимал по-английски, подсел поближе, чтобы не пропустить ни единого слова.

ИСТОРИЯ ЛИСЫ ЛАПРЕЙКА

Отец мой, Тэм Дейл, мир его праху, в молодости отчаянный был парень, без царя в голове, а уж о благочестии и говорить нечего. Бегал за юбками, вино пил кубками, в драках был главный забияка, вот только не доводилось мне слышать, чтобы он в честной работе очень уж отличался. Ну то, да другое, да третье, взял он да и завербовался под конец в солдаты, и отправили его в гарнизон в эту самую крепость, так что из всех Дейлов он первым ступил на Басс. А уж служить тут было куда как скверно. Комендант сам варил пиво, и пойло это, говорят, было хуже некуда. Провиант привозили с берега, только следили за этим кое-как и выпадали недели, когда они ловили рыбу и стреляли олушей, чтобы не умереть с голоду. А в довершение всего было это в Дни Гонений, и все тутошние холодные казематы набиты были святыми да мучениками — солью земли, их недостойной. И хотя Тэм Дейл был тут под ружьем, простой солдат, и думал больше про юбки да кубки, как я уже говорил, все же в мыслях у него оставалось место и для другого. Благодать истинной церкви порой осеняла и его душу. Тогда он преисполнялся гнева из-за того, что божьих святых подвергали таким мукам,

и стыдился, что собственными руками (держа в них ружье) помогает столь черному делу. Бывало, по ночам стоит он на посту в глубокой тишине, а мороз леденит стены, и вдруг какой-нибудь узник затянет псалом, другие подхватят, и вот из всех казематов (или темниц) несутся благословенные звуки, и мнится ему, что это вовсе и не утес посередь моря, а уголок, рая небесного. Душу его томил черный стыд, ему вспоминались темные, как Басс, грехи, в которых он был повинен, и самый тяжкий из них — что и он соучаствует в гонениях и поношениях христовой церкви. Только из песни слова не выкинешь — он эти мысли от себя отгонял. Занимался новый день, он возвращался к буйным товарищам и забывал все свои добрые намерения.

В те дни пребывал па Бассе божий человек, «Педен Пророк» по прозванию. Ну, да про него вы небось слышали. Такого, как он, с тех пор не бывало, а многие вам скажут, что и среди прежних равного ему не сыщется. Грозен он был, как торфяное болото в бурю, страшен видом, страшен своими речами и с лицом, как Судный день. Голос у него был громче, чем у олушей, колоколом гудел в человеческих ушах, а слова его падали, как раскаленные уголья.

Ну, а на скале жила тогда одна девушка, и думается, бездельница, ведь не место там было для порядочных женщин. Да только, как будто, смазливая, и с Тэмом Дейлом хорошо ладила. И вот как-то Педен молился в саду, а Тэм с девушкой шли мимо, а она давай смеяться над усердием святого. Поднялся он с колен, поглядел на парочку, и у Тэма от его взгляда аж колени подогнулись. Только заговорил он не гневно, а эдак с грустью. «Бедняжка,— говорит,— бедняжка! — и глядит на девушку.— Я слышал,— говорит,— как ты визжала и хохотала. Но господь уже приготовил для тебя смертельную пулю, и успеешь ты взвизгнуть один-единственный раз!» И совсем мало времени прошло, как она отправилась погулять на вершине, может, с тремя солдатами, может, с четырьмя, а день выдался ветреный. И вот раздул ей ветер юбки, подхватил да и унес. И все солдаты заметили, что она всего разочек и взвизгнула.

Может, кара эта и напугала Тэма, да только ненадолго. Глядь, и все идет по-прежнему. Но вот как-то ругался он с другим солдатом, да и сказал: «Дьявол меня забери!» Он ведь черными словами, так и сыпал, Тэм то есть. А Педен уже тут как тут, уставился на него печальным таким взглядом. Грудь платком перетянута, подбородок торчит, глаза горят, а рука поднята, и ногти на пальцах совсем черные — он плоть свою ме баловал. «Бедняга ты, бедняга, — говорит.— Бедный ты дурачок! «Дьявол меня забери!» —сказал, а дьявол-то вот он, стоит у самого твоего плеча!» И на Тэма, что твоя волна, так и нахлынули мысли о его грехах и о милосердии божьем. Бросил он пику, которую держал в руке, и закричал:«Не подниму я больше оружия против христова дела!» И уж этому слову не изменил. Сначала туго ему пришлось, но потом комендант, как увидел, что он в своем решении тверд, уволил его вчистую, а он поселился в Норт-Берике, женился, и с того дня никто про него дурного слова не сказал.

В году тысяча семьсот шестам перешел Басс в руки Дальримплов, и два человека попросились на него смотрителем. Оба для этого подходили, потому что оба служили там в гарнизоне, знали, как обходиться с олушами, и когда те птенцов выводят, и какие почем. И оба они были — или оба казались — людьми богобоязненными и речистыми. Первым был как раз Тэм Дейл, мой отец. А вторым был Лапрейк, которого люди называли Лиса Лапрейк, а имя ли его люди так переиначили, либо за нрав эдак прозвали, я сказать не могу. Ну, так Тэм пошел повидать Лапрейка по этому делу и повел меня с собой за руку — я тогда еще совсем несмышленышем был. А жил Лапрейк в проулке, к северу за церковью. Темный такой, жуткий проулок, да и про церковь ту дурная слава шла с дней Иакова Шестого — когда королева плыла к нему из-за моря и творились там дьявольские чары. А дом Лисы Лапрейка стоял в самой темной части, и те, кто поосторожней, обходили его стороной. Дверь в тот день была заперта только на щеколду, и мы с отцом прямо вошли в переднюю горницу. В углу там стоял станок, и Лиса сидел перед ним, жирный такой и белый, точно слепленный из застывшего сала. А на губах блаженная улыбочка, от которой он мне сразу опротивел. Рука его направляла челнок, но глаза у него были закрыты. Мы окликнули его, мы вопили в его глухое ухо, мы трясли его за плечо. Никакого толку! Так он и сидел на своей заднице, направлял челнок и улыбался улыбочкой, ну, будто из топленого сала.

— Господи, оборони нас! — сказал Тэм Дейл. — Тут дело нечисто!

Лишь он помянул господа, как Лиса Лапрейк открыл глаза.

— Это ты, Тэм? — говорит он.— A-а! Рад тебя видеть. Я иногда вот так обмираю,— говорит.— Это от желудка.

Ну, начали они толковать про Басс и про то, кому из них двоих быть смотрителем, и мало-помалу пошла у них перебранка, и разошлись они в злобе. Я хорошо помню, как мы с отцом возвращались домой и он все время повторял, что не нравится ему Лиса Лапрейк и обмирания его не нравятся.