Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского)

Стивенсон Роберт Льюис

Разумеется, я не собирался выдавать Энди.

— Боюсь, на дороге осталось несколько загнанных лошадей,— сказал я.

— Знай я, что вы такой лихой наездник, вы остались бы на Бассе подольше,— заметил он.

— Да, кстати, милорд, я должен вернуть вам ваше письмо!

И я подал ему лист со строками, написанными измененным почерком.

— Но была еще обертка с печатью,— сказал он.

— У меня ее с собой нет,— ответил я.— На ней не было ничего, кроме адреса, и никого скомпрометировать она не может. Второй, вложенный в нее, лист я захватил с собой, но, с вашего разрешения, хотел бы оставить его у себя.

По-моему, он поморщился, но промолчал.

— Завтра,— продолжал он затем,— наше дело тут будет окончено и я отправлюсь в Глазго. Буду в дороге очень рад вашему обществу, мистер Дэвид.

— Милорд...— начал я.

— Не стану отрицать, этим вы окажете

мне одолжение,— перебил он.— Более того, я желал бы, чтобы по возвращении в Эдинбург вы остановились в моем доме. Там у вас есть добрые друзья — все мисс Грант, и они будут очень рады получить вас в свое полное распоряжение. Если вы считаете, что я оказал вам кое-какие услуги, таким способом вы легко расквитаетесь со мной и не только ничего при этом не потеряете, но, возможно, кое-что приобретете. Далеко не всякого приезжего молодого человека вводит в общество лорд-адвокат короля.

Уже не раз (как не кратко было наше знакомство) этот джентльмен ошеломлял меня. Вновь басенка об особом расположении ко мне его дочерей, из которых одна была столь любезна, что в глаза смеялась надо мной, а остальные две едва снисходили до того, чтобы заметить мое существование. И вот теперь я поеду с его милостью в Глазго, я буду гостить в его эдинбургском доме, я вступлю в общество под его покровительством! Было отчего голове пойти кругом! То, что у него достало доброты простить меня, уже вызывало удивление, но такое желание взять меня под свое крыло и облагодетельствовать выглядело просто немыслимым, и я начал прикидывать, какая у него может быть тут корысть. Одно представлялось несомненным: если я буду его гостем, то уже не смогу пойти на попятный — уже не откажусь от моего нынешнего плана и не обращусь в суд. И к тому же не лишит ли мое присутствие у него в доме поданное королю прошение всякой остроты? Кто же отнесется серьезно к жалобе, если пострадавший гостит у должностного лица, на которое брошена наибольшая тень? При этой мысли я не сумел удержаться от улыбки.

— Это контрмина против прошения? — спросил я.

— Вы проницательны, мистер Дэвид,— сказал он,— и кое-что отгадали верно. Это обстоятельство послужит к моей защите. Но может быть, вы слишком низко цените мое дружеское расположение, которое совершенно искренне. Я питаю к вам уважение, мистер Дэвид, с некоторой примесью страха,— добавил он с улыбкой.

— Я не просто готов, я очень хочу исполнить ваше желание,— сказал я. — У меня есть намерение посвятить себя законоведению, а на этом поприще покровительство вашей милости значит очень много. Кроме того, я искренне благодарен вам и вашему семейству за многочисленные знаки интереса и снисходительности ко мне. Но есть препятствие. В одном мы действуем друг против друга. Вы стараетесь повесить Джеймса Стюарта, я же стараюсь его спасти. В той мере, в какой, принимая приглашение вашей милости, я содействую вашей защите, я всецело к услугам вашей милости, но в той мере, в какой это поможет повесить Джеймса Стюарта, вы ставите меня в затруднительное положение.

По-моему, он про себя выругался.

— Вам несомненно следует заняться законоведением. Судебные прения — вот наилучшее применение для ваших талантов,— сказал он с горечью и умолк.— Одно вы все-таки должны понять,— продолжал он затем.— Помочь или повредить Джеймсу Стюарту невозможно. Он уже мертв. Его жизнь отдана и взята — куплена (если вам так больше нравится) и продана. Никакое поданное королю прошение ему не поможет, никакое отступничество верного мистера Дэвида ему не повредит. Помилован Джеймс Стюарт не будет — ни при каких обстоятельствах, и говорить об этом больше нечего. Речь теперь идет обо мне — сохраню я свое положение или лишусь его. Не стану отрицать, что некоторая опасность мне угрожает. Но подумал ли мистер Дэвид Бальфур, почему она мне угрожает? Вовсе не потому, что я заведомо вел дело против Джеймса, это мне извинят. И не потому, что я задержал мистера Дэвида на скале, хотя предлогом послужит именно это. А потому, что я не избрал простого и верного пути и, вопреки неоднократным настояниям, не отправил мистера Дэвида в могилу или на виселицу. Тогда не было бы скандала, не было бы и этого проклятого прошения! — Он хлестнул листом по колену.— Мое желание оберечь вас — вот причина нависшей надо мной беды. И я хотел бы знать, настолько ли сильно ваше желание оберечь свою совесть, что вы откажетесь протянуть мне руку помощи.

Бесспорно, в его словах была значительная доля истины. Если для Джеймса не оставалось никакой надежды, то кому еще обязан я был помочь, как не этому человеку, который так часто вызволял меня из беды и даже теперь показывал мне пример терпимости? К

тому же я не только устал от своей постоянной подозрительности и упрямства, но начинал их стыдиться.

— Назовите место, и я явлюсь туда точно в то время, которое укажет ваша милость,— сказал я.

Он пожал мне руку.

— И полагаю, у моих барышень будут для вас новости,— добавил он на прощание.

Я ушел от души довольный заключением мира, но совесть у меня все же была неспокойна. Затем меня начала точить мысль, не слишком ли покладистым я оказался. С другой стороны, это же был человек, который годился мне в отцы, умный и опытный, важный сановник, и в час нужды он протянул мне руку помощи. Остаток вечера я в очень недурном настроении провел в обществе законников — без сомнения, весьма почтенном, если бы не избыток пунша: хотя спать я лег рано, но так и не вспомнил, каким образом я добрался до кровати.

 Глава 18

«МЯЧ НА ГОРКЕ»

На следующий день из комнаты судей, где никто меня видеть не мог, я выслушал вердикт присяжных и вынесенный Джеймсу приговор. Мне кажется, слова герцога запечатлелись в моей памяти точно, и раз уж это знаменитое место его речи послужило предметом многих споров, я приведу его здесь, как запомнил тогда. Упомянув сорок пятый год, глава клана Кэмпбеллов так обратился к злополучному Стюарту со своего кресла, верховного судьи: «Если бы этот бунт увенчался успехом, то, быть может, от имени закона говорили бы сейчас здесь вы,— здесь, где теперь принимаете его приговор. А мы, ваши судьи, возможно, стояли бы перед вашим лжесудом. И тогда вы могли бы насытиться кровью любого имени или клана, вам ненавистного».

«Да, шила в мешке не утаишь!» — подумал я. Таково же было и общее мнение. Просто поразительно, как законники, тут же выучив эту речь, всячески ее высмеивали, и редко случался обед, когда кто-нибудь не произносил: «И тогда вы могли бы насытиться...» В те дни было сложено много песенок, вскоре забытых. Одна начиналась так:

Жаждешь крови, крови ты? Клана ль, имени ль чьего? Или горца одного Жаждешь крови, крови ты?

Другая пелась на мой любимый мотив «Дома Эйрли» и начиналась так:

Аргайль тогда в суде заседал, И Стюарт был подан ему на обед.

А дальше была следующая строфа:

И герцог встал и закричал Кухарке и всем присным: «Кто это вздумал меня накормить Кланом, мне ненавистным?»

Это было убийством, таким же откровенным и неприкрытым, как если бы герцог подстерег Джеймса в засаде с дробовиком в руке. Я-то, разумеется, знал это с самого начала. Но другие были менее осведомлены и только поражались возмутительнейшим отступлением от законности, которыми изобиловал процесс. Бесспорно, эта фраза светлейшего судьи была одной из самых волиющих, но ей мало чем уступала бесстыдно простодушная просьба присяжного, который перебил Коулстона, произносившего речь в защиту подсудимого: «Эх, сударь, нельзя ли покороче? Нам уже невмочь сидеть тут». Однако еще больше потрясло некоторых моих нынешних друзей-законоведов нововведение, которое покрыло позором и, по сути, лишило силы все разбирательство. Один из свидетелей в суд вызван не был (хотя его имя значилось в списке и все могли прочесть его на четвертой странице — «Джеймс Драммонд, он же Макгрегор, он же Джеймс Мор, прежде проживавший в Инверонакиле») и свои показания дал, как это принято, письменно. Он вспомнил или придумал (да смилуется над ним бог!) некое обстоятельство, которое должно было стать свинцом в башмаках Джеймса Стюарта и, как я без труда догадался, окрылить самого Джеймса Мора. Обвинение желало довести эти показания до сведения присяжных, не подвергая свидетеля опасностям перекрестного допроса, и сделано это было способом, ошеломившим всех. Бумагу предъявили судьям (будто бы для сведения) и передали присяжным, на которых она должным образом повлияла, а затем она исчезла (словно случайно), так и не попав в руки защитников. Это был подлейший прием, причастность к нему Джеймса Мора исполнила меня стыдом за Катриону и страхом за себя самого.