Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского)
Шрифт:
На следующий день мы с Престонгрейнджем в сопровождении многочисленного общества отправились в Глазго, где (как ни изнывал я от нетерпения) провели некоторое время, заполненное делами и удовольствиями. Я жил у милорда, со мной держались, как с близким другом, приглашали участвовать во всех развлечениях, представляли всем именитым гостям и, короче говоря, окружили меня вниманием, какого я, на мой взгляд, ни по своему положению, ни по моим заслугам достоин не был. Нередко среди чужих людей я даже краснел за Престонгрейнджа. Надо признаться, в эти последние месяцы я увидел мир таким, что впал в мрачное уныние. Мне довелось познакомиться со многими людьми, в том числе с занимавшими высокое положение по праву рождения или благодаря своим способностям, и у кого из них руки были чистыми? Что до Браунов и Миллеров, я убедился в их своекорыстии и уже не мог относиться к ним с уважением. Престонгрейндж был как будто лучше остальных. Он спас меня, а вернее, пощадил, когда другие намеревались попросту меня убить. Но
Но мое недоверие питалось поведением молодых законоведов, искавших его покровительства. Неожиданная милость к никому не известному молодому провинциалу сначала чрезвычайно их напугала, но не прошло и двух дней, как я был окружен лестью и вниманием. Я остался точно тем же человеком, от которого они презрительно отвернулись месяц назад, у меня не прибавилось ни достоинств, ни приятности манер, но теперь не нашлось бы угождения, в котором мне отказали бы. Остался тем же, я сказал? О нет! И данное мне за моей спиной прозвище подтверждало это. Видя меня в такой милости у лорда-адвоката и не сомневаясь, что мне предстоит лететь высоко и далеко, они обратились к языку любителей гольфа и окрестили меня «Мячом на горке» [55] . Я, сообщили мне, теперь для них «свой». Мне дали испробовать нежность их мякоти после того, как я на собственном опыте испытал всю жесткость скорлупы. У одного, с которым меня познакомили в парке Хоуп, достало даже наглости напомнить мне об этом. Я ответил, что не имею удовольствия знать его.
55
Для более удобного удара мяч можно положить на насыпной холмик. (Прим. автора).
— Но как же! — воскликнул он.— Меня вам представила сама мисс Грант!
— Вполне возможно, сударь,— ответил я.— Но у меня в памяти это не сохранилось.
После чего он отступил, и отвращение, каким обычно была преисполнена моя душа, на мгновение уступило место злокозненной радости.
Но к чему подробно задерживаться на этих днях! В обществе молодых отполированных интриганов я стеснялся своей неотесанности и простоты, и меня преисполняло презрение к ним и к их двуличию. Из двух зол Престонгрейндж представлялся мне меньшим. И хотя с этими щеголями я всегда держался как мог суше, свои истинные чувства к лорду-адвокату я прятал и (говоря словами старого мистера Кэмпбелла) «подлаживался к лэрду». Он заметил это различие и посоветовал мне вспомнить о моих годах и завязать дружбу со сверстниками.
Я ответил, что нелегко завязываю дружбу.
— Беру это слово назад,— сказал он.— Но у всего есть свой час, мистер Дэвид. Это те самые люди, бок о бок с которыми вам предстоит провести всю жизнь. Ваша сдержанность выглядит надменностью, и боюсь, если вы не смягчите свою манеру держаться, вы затрудните свой будущий путь.
— Из свиной кожи шелкового кошелька не сделаешь,— ответил я.
Утром первого октября меня разбудил стук конских копыт, и, выглянув из окна, едва всадник спешился, я заметил, что мчался он во весь опор. Некоторое время спустя меня позвали в спальню к Престонгрейнджу, который в халате и ночном колпаке перебирал письма.
— Мистер Дэвид,— сказал он,— у меня есть для вас новости. Они касаются ваших друзей, которых вы, мне кажется, немного стыдитесь, так как ни разу не упоминали о них.
Наверное, я покраснел.
— Вижу по вашему сигналу, что вы поняли, о ком идет речь,— продолжал он.— И должен сделать комплимент вашему вкусу. Но знаете ли, мистер Дэвид, эта девица, по-моему, слишком уж предприимчива! Куда ни взглянешь, всюду она. Правительство Шотландии не может заниматься своим делом из-за госпожи Катрины Драммонд, как совсем недавно из-за некоего господина Дэвида Бальфура. Не получилась ли бы из них прекрасная пара? Первое ее вмешательство в политику... впрочем, власти постановили, что эту историю вы должны услышать не от меня, но из более бойких уст. Однако этот новый пример гораздо серьезнее, и, к сожалению, должен огорчить вас известием, что она сейчас в тюрьме.
Я не удержался от возгласа.
— Да,— сказал он,— наша барышня в тюрьме. Но не отчаивайтесь. Если только вы (с помощью ваших друзей и прошений к королю) не добьетесь моего падения, ей ничто не угрожает.
— Но что она сделала? В чем ее преступление? — вскричал я.
— Его можно представить почти как государственную измену,— ответил он,— ибо она нарушила неприкосновенность Эдинбургского королевского замка!
— Эта барышня — мой очень большой друг,— сказал я.— И конечно, вы не стали бы меня поддразнивать, если бы дело действительно было серьезным.
— Тем
Итак, одно из моих предположений оправдалось. Джеймс Мор вновь обрел свободу. Он одолжил своих служителей, чтобы они держали меня в плену, он предложил себя в свидетели по аппинскому убийству, и его показания (неважно, с помощью какой хитрости) были использованы для воздействия на присяжных. Теперь он был вознагражден и покинул тюремные стены. Пусть властям было угодно представить это как побег, но я-то знал, что все сводилось к сделке. Вот почему я тут же перестал тревожиться за Катриону. Пусть делают вид, будто она устроила побег своего отца, пусть даже она сама искренне в это верит, но распоряжался всем Престонгрейндж, и я не сомневался, что он не только не допустит, чтобы она понесла наказание, но вообще не доведет дело до суда. Вот почему я не совсем вежливо воскликнул:
— Ничего другого я и не ждал!
— Вы иногда тоже бываете сама сдержанность,— заметил Престонгрейндж.
— Что ваша милость под этим подразумевает? — осведомился я.
— Просто меня удивляет,— ответил он,— как, с такой проницательностью делая выводы, вы не умеете оставить их при себе. Но полагаю, вам интересно узнать подробности. Я получил два описания случившегося, и второе, неофициальное, много полнее и гораздо занимательнее, так как вышло из-под бойкого пера моей старшей дочери. «Весь город только и говорит о весьма примечательном событии,— пишет она.— И еще более примечательным (стань оно достоянием гласности) его делает то обстоятельство, что главное действующее лицо — протеже его милости моего папеньки. Я полагаю, ваше сердце слишком предано долгу (не говоря уже о многом прочем), чтобы вы могли забыть Сероглазку. Представьте, надевает она широкополую шляпу, длинный ворсистый мужской плащ и пышный галстук, подсучивает юбки только богу известно как высоко, берет в руки заплатанные башмаки и отправляется в Замок. Там она представляется башмачником Джеймса Мора, ее провожают к нему, и поручик (кажется, большой любитель пошутить) смеется со своими солдатами над длиннющим плащом башмачника. Вскоре из-за двери доносятся сердитые голоса и звуки пощечин. Башмачник опрометью выбегает из каземата, плащ его развевается, шляпа сползает на глаза, и поручик, а за ним и весь караул покатываются от хохота, глядя вслед бедняге. Но когда они в следующий раз заглядывают в каземат, им становится не до смеха при виде высокой, красивой сероглазой девицы в женском платье! Башмачник же уже «за горами Думблена», и все полагают, что бедной Шотландии придется кое-как утешиться в разлуке с ним. Сегодня вечером я в обществе пила здоровье Катрионы. Впрочем, ею восхищается весь город, и, думаю, дамские угодники завели бы моду носить в петлице кусочки ее подвязки, если бы только сумели их добыть. Я чуть было не посетила ее в тюрьме, но вовремя вспомнила, что я дочь моего папеньки, а потому ограничилась записочкой, которую поручила верному Дойгу, и надеюсь, вы признаете, что я умею блюсти политику, когда хочу. Тот же верный увалень отправит это письмо вместе с депешами мудрецов, так что вам представляется случай послушать не только Соломона, но и дурака Тома. Да, кстати, о верных увальнях: скажите Дэвиду Бальфуру, как я жалею, что не могу увидеть, какое у него будет лицо, когда он услышит о ввержении длинноногой девицы в узилище. И вспомнит легкомысленную болтовню вашей любящей дочери и его почтительного друга». Так подписалась моя плутовка,— продолжал Престонгрейндж,— и, как видите, мистер Дэвид, я не отступаю от истины, когда говорю, что мои дочери очень к вам расположены.
— Верный увалень весьма им за это обязан! — сказал я.
— Но как мило все было проделано! — заметил он.— Эта дева гор истинная героиня, не так ли?
— Я всегда знал, что у нее бесстрашное сердце,— сказал я.— И бьюсь об заклад, она ни о чем не догадывалась... Впрочем, прошу извинить меня. Я касаюсь запретных тем.
— Голову даю на отсечение, она ничего не знала,— ответил он с полной откровенностью.— И верила, что бросает перчатку в лицо королю Георгу.
Катриона в тюрьме! Ее образ возник в моей памяти, и я ощутил странное волнение. Я видел, что даже Престонгрейндж восхищен ею и не может удержаться от улыбки при мысли о ее поступке. И мисс Грант, несмотря на дурную привычку насмешничать, несомненно, была в восторге. Меня как жаром обожгло.
— Я не дочь вашей милости...— начал я.
— Это мне известно! — перебил он с улыбкой.
— Я сказал глупость,— ответил я.— А вернее, неудачно выразился. Бесспорно, мисс Грант поступила бы опрометчиво, навестив ее в тюрьме. Но я покажу себя плохим другом, если тотчас не брошусь туда.
— Ого, мистер Дэвид! — сказал он.— А мне казалось, что мы с вами заключили уговор?
— Милорд,— ответил я,— заключая этот уговор, я был глубоко тронут вашей добротой, но не стану отрицать, что думал я так же и о собственных интересах. У меня были своекорыстные намерения, но теперь я вспоминаю о них со стыдом. Быть может, для безопасности вашей милости полезно упомянуть, что этот докучливый Дэви Бальфур — ваш друг и гость. Конечно, говорите так. Я не стану вас опровергать. Но ваше покровительство... я не буду им пользоваться. И прошу лишь об одном: отпустите меня и дайте мне разрешение увидеться с ней в тюрьме.