Поход на Кремль. Поэма бунта

Слаповский Алексей Иванович

– Виктор, не надо! – крикнула Тамара Сергеевна. – Остановите его!

Омоновцы, ждавшие от кого-нибудь команды, сочли этой командой ее слова и стали оттаскивать Мосина, им помогали и гражданские люди, не желавшие допустить кровопролития и понимавшие, что разъяренный отец вместо мщения может попасть в беду.

Виктора еле удерживали, он рвался, а потом как-то вдруг сразу ослабел, вернее, окаменел, застыл, не сводя глаз с Толоконько.

Тот тяжело дышал, потирая красную шею.

– Проси прощения! – приказал ему Челобеев.

– Извините, я нечаянно! Я не хотел! – сказал Толоконько голосом, каким говорят двоечники, которых заставляют

читать наизусть стихи Пушкина, а они оправдываются, что забыли, хотя даже и не собирались учить эту нудятину.

Вышло неубедительно.

– Он сам виноват! – не утерпел обиженный Толоконько. – Он напал на меня!

А вот это было выкрикнуто от души, с болью. Но именно этому не поверили: привыкли, что у нас, когда говорят слишком уж искренно, будь внимателен – наверняка врут.

Виктор Мосин опять дернулся, но его держали.

А Кабуров понял: пришла его минута. Да, он только что призывал к упорядоченности и отговаривал от экстремизма, но не использовать козырную карту, которая сама свалилась в руки, было бы верхом глупости. К тому же это вернет расположение Гжелы, она что-то холодновата к нему сегодня, будто не верит в его силы и возможности.

Кабуров быстро вышел вперед, встал между заграждением и демонстрантами, боком, обращался и к тем и к другим.

– Вот! – закричал он. – Вот вам наглядный пример того, как ищут стрелочника – и находят! Рядовой милиционер злоупотребил властью? Да! Но кто отдал ему приказ – если не прямой, то нравственный? Кто отправил к нему на смерть мальчика? Разве не они? – указал Кабуров на Челобееева и Шелкунова. Он указал наобум, но оказался фактически прав, что немедленно подтвердила Тая:

– Да, они, они, они! – закричала она со слезами. – Они в соседнем заде сидели, я их видела! Они и ОМОН вызвали!

Гжела посмотрела на Кабурова с уважением. Если его сегодня убьют, подумала она, буду приходить каждый год в этот день на его могилу. Одна. Люди со стороны будут смотреть и говорить: «Она была его последней любовью!»

– Хватит нам уже отыгрываться на стрелочниках! – вдохновился Кабуров. – Я знаю, чего они хотели! Бросить нам этого исполнителя, чтобы мы его разорвали, и связать нас кровавой порукой! Сделать такими же преступниками, как они сами!

Странно, но Челобееев и Шелкунов только после слов Кабурова догадались, что они именно для этого вызывали лейтенанта Толоконько. Поэтому они и не отдали приказ навалиться на Мосина в ту же секунду, как только тот напал на лейтенанта. Знали, что может пролиться кровь? Да. Знали, что эта кровь может раздразнить народ и тот попрет на заграждение? Конечно. Но это дало бы им право применить ответные меры. Теперь момент упущен, вернее, он повернулся нехорошим боком: в жертву может быть принесен не Толоконько, а они сами.

И к этому, возможно, шло: после слов Кабурова все взоры были обращены на Челобеева и Шелкунова, и кто-то уже сделал шаг-другой по направлению к ним.

Но в это время Тамара Сергеевна сказала:

– Помолчите, пожалуйста!

И все кричавшие, роптавшие, бормотавшие и распалявшие себя злыми междометиями замолчали.

Тамара Сергеевна шагнула к Сергею Толоконько и спросила его, пытаясь поймать его взгляд:

– Зачем? Ты скажи мне, зачем? Зачем ты его убил? Я понять хочу.

Все ждали ответа.

Но Толоконько не знал, что ответить. Он вообще не мог всей полнотой души ощутить, что действительно убил человека, который вот сейчас перед ним в виде неживого тела.

И вовсе не потому, что был таким безжалостным. Труп этого юноши являлся частью работы Сергея, а по отношению к ней у Толоконько не могло быть никаких эмоций. Работа это работа, ее надо делать, и все, нет вопросов. А жизнь – совсем другое. В жизни есть много интересного и хорошего: сын, жена, интересно также встретиться с приятелями помимо службы, сходить на футбол не в форме, а как обычный человек, или посмотреть тот же футбол по телевизору. Если бы он встретился с этим парнем где-то в жизни, а не на работе, если бы он с ним выпил, поговорил, тогда бы он вполне понимал и чувствовал, что это человек. И не только не ударил бы его, а мог бы и заступиться, если бы обидели. Был же случай год назад: Толоконько гостил на даче у друга, бродил по лесу, собирая грибы не для азарта, а для спокойного удовольствия, и наткнулся на лежавшего на дне оврага пьяного, заблудившегося дачника, который сломал ногу и уже осип от крика, истратил все силы, тихо стонал, приготовившись к смерти. Сергей на себе тащил его до поселка километра три, не меньше, жалел, успокаивал, хотел, чтобы человек остался жив. И донес, и тот остался жив. Но, предположим, если бы того же дачника, пьяного и со сломанной ногой, доставили по какой-то причине к Толоконько в отделение, он тут же стал бы частью работы лейтенанта. И Сергей вряд ли увидел бы в нем человека, потому что на работе, как привык и Толоконько, и многие другие, ничего человеческого нет. Отбыл, сделал что надо, ушел домой.

Поэтому Сергей бил ночью Диму не по злости, а по простой служебной необходимости. Арестованные подняли шум, надо шум унять, вот и все. То есть если он и убил этого парня, то в рабочем порядке, а не потому, что Толоконько злодей или садист. И другие, насколько знает Сергей, если им случается кому-то наквасить морду или посчитать ребра, делают это не по злобе, хотя встречаются и настоящие садисты, моральные уроды, но их не любят даже в собственной среде. Требовать при этом, чтобы бьющий видел того, кого бьет, человеком, так же нелепо, как призывать чиновника не бить сильно печатью по бумаге, потому что ей, видите ли, больно. Примерно так рассуждал или, вернее, мог бы рассуждать Толоконько.

По-настоящему ответить матери следовало бы однозначно и в соответствии с истиной: убил, потому что надо было убить. Но, естественно, Толоконько хватило ума понять, что так отвечать нельзя. А как?

Он вдруг всей спиной почувствовал давящую сзади ненависть высоких начальников, но тут же и свою ненависть к ним. Отдали они приказ или не отдали, дело десятое, но они создали эту работу такой, что Сергей ее исполняет, исходя не из своих понятий о жизни (которые у него нормальные), а из их установок (которые служебные). Если бы обошлось без огласки, они бы слова не сказали, наоборот, все бы сделали для того, чтобы этот мелкий сор не высыпался из их уютной избы. Ну влепили бы выговор…

То есть Толоконько, как ни странно, пришел к такому же выводу, что и Кабуров. И поэтому он ответил ждущей матери, кивнув назад головой:

– Это они.

И больше ничего не добавил, но все всё поняли. И если отдельным, не самым глупым людям было ясно, что принцип разделения ответственности нарушать нельзя, толпа, как это было и тысячу, и десять тысяч лет назад, любила виноватых, на которых указано точно и ясно.

– Надоело! – закричала Гжела, не боясь, что Кабуров ее осудит за выскакивание. Не тот момент.