Похожая на человека и удивительная
Шрифт:
– Вам грустно? – спросил Женя, не отпуская моей руки. – Это из-за меня? Вам пришлось прогулять работу? Вас теперь уволят? Папу тоже все время увольняют, когда он прогуливает. Как будто и прогулять нельзя…
Вот она опять, чудесная детская логика. А действительно, пропустила бы я работу из-за Жени? Не знаю.
– Нет, просто я задумалась.
– О чем?
Неужели вот так дети спрашивают родителей каждый день? И родители при этом имеют глупость быть несчастливыми, слыша наивные, честные вопросы о них самих? Меня вот никто, кроме Жени, давно уже обо мне так просто, так честно и, главное, так заинтересованно не спрашивал. Даже Климов.
– О том… – Как объяснить это мальчику девяти лет? Может быть, как есть? – Понимаешь, я думала о том, что я такое.
– Понимаю, – ответил Женя. – Я тоже часто об этом думаю. Думаю, может, я не человек, а большой кузнечик? Мама звала меня кузнечиком, – он вдруг замолчал. И отпустил мою руку.
Так, хотя бы появилась некая ясность в биографии этого ребенка.
– Ты помнишь свою маму? – спросила я осторожно.
– Да, – неуверенно кивнул Женя. – Она была такая… – Он даже остановился, чтобы подобрать слова. – Ну вот такая… Добрая. И очень красивая.
Да, детский идеал мамы совпадает с мужским идеалом женщины. Она же – любая принцесса из нормальной, пережившей много столетий пересказов и переписываний сказки. Идеальная женщина – добрая и красивая. Про ум, замечу, никто не упоминает. Другие добродетели – пожалуйста. Она может быть щедрой, скромной или, наоборот, самоотверженной и смелой, но, пожалуй, это всё грани доброты. Насколько далека я от идеала? Боюсь, что очень. Красота вообще дело спорное, а вот насчет доброты…
– А я добрая, Женя?
– Вы – да, очень, – не задумываясь, ответил мне Женя.
Я никак не ожидала такого ответа. Приятно и странно думать о себе в таком качестве.
– Знаешь, что? Я вот собиралась поехать в один город…
– В Париж?
– Почему в Париж? – от неожиданности засмеялась я.
– Просто все взрослые хотят поехать или в Париж, или еще в этот, как он называется… город в Америке. Но только не мои папа с мамой. Они любят другой отдых, там, где нет людей.
Интересно, какие они, Женины родители? Папа, который любит прогуливать работу, и приемная мама Лена… Жаль, что об этом не пишет наш журнал – о людях из пятиэтажек. Взяла бы у них интервью, пофотографировала бы тесные коридорчики – если они есть, если комнаты не смежные, углы, заваленные книгами, – так, наверно, живет Женя. Я не знаю, как он живет, я ведь не вошла тогда к нему в квартиру, ограничилась подъездом со страхами.
– Что? – Я спросила прежде, чем сама успела понять, что Женя ничего не говорит.
– Нет, ничего. Я ничего не говорил, – испуганно проговорил мальчик.
– Но ты подумал. Подумал о том, что твоя настоящая мама никогда бы не оставила тебя одного…
Зачем я это говорю? Я ведь делаю ему больно. Я научила саму себя в течение жизни искать и вытаскивать на свет божий глубоко спрятанные внутри меня страхи, сомнения, неуверенность. Вытаскивать, рассматривать при полном свете, ужасаться, насколько они ужасные – мои внутренние враги. И таким образом чаще всего расставаться с ними – если не с первой попытки, то со второй точно. Химеры не выносят белого света, они живут в темноте, внутри, задавленные моими собственными «нет, я не такая», «нет, у меня этого не будет никогда», «нет, я вовсе не завидую», «нет, зачем мне дети, от них одни неприятности…» и так далее…
Но я – это я. К себе я имею право быть
Я быстро обняла мальчика и прижала его голову к себе. Мне самой всегда, наверно, не хватало маминой ласки в детстве. Я даже думала одно время, что у меня никак не включается природный механизм материнства именно по этой причине. Что мама, наверняка любя меня, никак эту любовь не проявляла, пока я была маленькой. А уж когда я выросла, я стала чужой взрослой женщиной, лишь чем-то напоминающей ей ту девочку, которая была скрытной и неласковой, – так, по крайней мере, говорит моя мама обо мне маленькой…
Женя не стал вырываться, но и прислоняться ко мне тоже не стал. Он стоял, покорно прижатый к моему боку, и сопел. Я присела на корточки и посмотрела на него снизу вверх.
– Я так делаю всегда сама, понимаешь? Если мне отчего-то больно, то я не гоню эту мысль, но и не расковыриваю ее, чтобы поплакать и пожалеть себя. А стараюсь спокойно поговорить сама с собой. И, как правило, это очень помогает. Достаю из души маленькую страшную химерку, которая точит и грызет меня изнутри, встряхиваю ее за шкирку, как грязного котенка, рассматриваю со всех сторон. А она на дневном свету исчезает, растворяется. Ты же помнишь свою маму?
Женя, до этого слушавший меня с интересом, кивнул и, кажется, собрался заплакать. Я взяла его за руку.
– Ты любил ее? Конечно да. И она очень любила тебя. А теперь представь, что у многих детей вообще нет мам. Этих детей собирают в детские дома, и там они живут и без папы, и без тети Лены…
– Я знаю, – прошептал Женя.
– А еще есть такие дети, у которых мамы есть, но они детей своих почти не видят. Мамы очень много работают. Рано утром уезжают на работу, а приезжают, когда ребенок уже чистит зубки и ложится спать.
– Так всегда в «Спокойной ночи, малыши!» говорят, – кивнул Женя, который, слава богу, так и не заплакал.
– Вот именно.
– Но у них есть мама, настоящая мама! А у меня нет…
– Неправда! У тебя есть папа и тетя Лена… – я остановилась.
Как неправда? Вот мальчик и сказал то, самое главное, то, что мучает его, что, вероятно, и является настоящей причиной его страхов и появления всяких вымышленных персонажей, собирающихся выпить у него кровь. Причина – его одиночество в этом мире. А я говорю «неправда».
– Да, правда, у тебя нет настоящей мамы. Но она была, ты ее помнишь. Это уже хорошо. И мама была бы очень несчастна, если бы знала, что тебе теперь без нее плохо. Что… своим уходом сделала несчастным тебя. Понимаешь, что я имею в виду?
Женя неуверенно кивнул.
– Ты помнишь, отчего она умерла?
– Она не умерла, – прошептал Женя.
– Как не умерла?
– Она просто ушла…
Да, я увидела сейчас то, о чем подумал Женя, то, что он знал о своем раннем детстве. Что-то наверняка он помнил. А что-то ему рассказали. Мама просто собралась куда-то и ушла. И больше не вернулась. Ни вечером, ни утром, ни через неделю. Папа плакал, искал ее, ходил в милицию. К ним приходил милиционер. Мамину фотографию, где она смеется во дворе дома, счастливая, с распущенными волосами, даже повесили на специальной доске около милиции, вместе с другими пропавшими людьми. Но маму больше никто и никогда не видел.